Матиас Энар - Компас

Мы ушли. Жильбер де Морган продолжал читать загадочные стихи. Когда мы выходили из калитки в стене сада, он слегка махнул нам рукой. Он остался один, с домработницей и семейством птиц, которых немцы называют Spechte , у них еще красная шапочка на голове, и они устраивают гнезда в дуплах деревьев.

В такси, отвозившем нас в центр Тегерана, Сара твердила: «Боже, какой жалкий тип, зачем нам это рассказывать, какая гадость», твердила недоверчиво, словно так и не смогла поверить в правдивость рассказа Жильбера де Моргана, не смогла убедить себя, что человек, с которым она общалась больше десяти лет, который так много значил в ее профессиональной жизни, на самом деле оказался совсем другим, настоящим Фаустом, не нуждавшимся в Мефистофеле, чтобы продать душу Злу и завладеть Азрой, человек, вся ученость которого покоилась на столь масштабной нравственной лжи, что от этого она казалась совершенно невероятной. Сара не допускала, что эта история может быть правдивой, — по той простой причине, что он сам ее рассказал. Он не настолько сумасшедший, чтобы разрушать самого себя, а значит — по крайней мере, таковы рассуждения Сары, способ самозащиты Сары, — он лгал. Выдавал придуманное за действительное. Хотел, чтобы его осуждали, бог знает по какой неведомой причине. Возможно, он взял на себя нелицеприятные поступки другого. Если она и была на него в обиде и назвала его подонком, то главным образом чтобы очистить нас от этих низостей и предательств. Он не может просто так признаться, что изнасиловал и шантажировал девушку, во всяком случае не может рассказывать об этом хладнокровно, у себя в саду, за стаканом водки, и я чувствовал, как в голосе ее звучит сомнение. Она чуть не расплакалась прямо в такси, спускавшемся на полной скорости по автостраде Модарр, называвшейся во времена Азры и Фарида автострадой Царя Царей. Я сомневался, что Морган лгал. Напротив, сцена, при которой мы только что присутствовали, сведение счетов с самим собой, показалась мне необычайно честным поступком, вплоть до его судьбоносных последствий.

В сумерках воздух оставался теплым, сухим, наэлектризованным; он пах горелой травой с обочины дороги и всем, чем богата природа.

В конце концов я пришел к выводу, что мне Жильбер де Морган, с его лошадиным лицом, пожалуй, даже симпатичен. Интересно, в тот день, когда он обратил к нам свою исповедь, он уже знал о своей болезни? Вполне возможно, ибо через две недели он окончательно покинул Иран по причине проблем со здоровьем. Я не помню, читал ли я этот текст Саре; мне следовало бы отослать ей его версию без относящихся к ней комментариев. Заинтересует ли она ее? Уверен, она прочла бы эти страницы совершенно по-другому. История любви Фарида и Азры наверняка превратилась бы в притчу об империализме и революции. Скорей всего, Сара противопоставила бы характеры Лиоте и Моргана, и это противопоставление подтолкнуло бы ее к размышлениям о проблеме инакости: Фред Лиоте полностью отрицал эту проблему; погрузившись в другого, он убедил себя, что стал этим другим, и в состоянии безумия ему это почти удалось; Морган пытался овладеть инакостью — подчинить ее себе, притянуть к себе, чтобы присвоить ее и наслаждаться ею. Мысль о том, что Сара не способна принять историю любви такой, какая она есть, историю любви, означающую отречение от разума во имя страсти, вгоняет меня в депрессию; это симптоматично, как сказал бы добрый доктор.

Она сопротивляется. Для Сары любовь — это всего лишь совокупность совпадений, в лучшем случае — всеобщий потлач, в худшем — игра влияний в зеркале желания. Какая жалость. Понятно, она пытается защитить себя от страданий, порождаемых чувствами. Она хочет контролировать все, что относится к ней, заранее защищается от ударов, которые ей могут нанести. Замыкается в себе.

Все востоковеды, как вчерашние, так и нынешние, ставят вопрос о несхожести, о себе, о другом; спустя немного времени после отъезда Моргана, когда мой кумир музыковед Жан Дюринг [588] Жан Дюринг (р. 1947) — французский музыковед, руководитель Национального научно-исследовательского центра. 9 лет жил в Иране, изучал народную музыку, осваивал исламское мировоззрение. В 1981 г. вернулся во Францию. только что прибыл в Тегеран, к нам приехал Джанроберто Скарчиа [589] Джанроберто Скарчиа (р. 1933) — итальянский востоковед, переводчик Хафиза. , известный итальянский специалист в области персидской литературы, ученик знаменитого Баузани [590] Алессандро Баузани (1921–1988) — итальянский востоковед, религиовед и переводчик. , отца итальянской иранистики. Скарчиа необыкновенный, удивительный, энциклопедически образованный человек, среди его разносторонних интересов присутствовала также персидская литература Европы; формулировка персидская литература Европы завораживала Сару. Сам факт, что вплоть до конца XIX века классические персидские стихи могли сочинять в нескольких километрах от Вены, восхищал ее так же (а может, и еще больше), как и воспоминание об арабских поэтах Сицилии, Балеарских островов или Валенсии. Скарчиа утверждал, что последним персидским поэтом Запада, как он называл его, являлся албанец, написавший два романа в стихах и еще в 1950-х годах сочинявший эротические газели, циркулировавшие между Тираной и Белградом. После войны на Балканах и даже после Второй мировой войны язык Хафиза продолжал орошать старый континент. А самое удивительное, по-детски улыбаясь, добавлял Скарчиа, что эти тексты продолжали великую традицию классической поэзии, хотя питались современностью — совсем как Наим Фрашери, [591] Наим Фрашери (1846–1900) — албанский поэт и прозаик. Выдающийся деятель албанского национального возрождения. певец албанской нации, последний персидский поэт Запада, сочинявший и на албанском, и даже на турецком и греческом. Но в совершенно иной период: в XX веке Албания получила независимость, и турецко-персидская культура на Балканах постепенно начала умирать. «Нет более неестественного положения, — говорила Сара, — чем положение поэта, пишущего на языке, который в его стране больше никто или почти никто не понимает, не хочет больше понимать!» А Скарчиа, лукаво подмигивая, добавлял, что надо бы написать историю арабо-персидской литературы Европы, чтобы вновь открыть забытое наследие. Другого в себе. Скарчиа огорченно говорил: «К несчастью, бо́льшую часть этих сокровищ уничтожили вместе с боснийскими библиотеками в начале 1990-х. Эти следы иной Европы не ко времени. Но книги и рукописи остались в Стамбуле, в Болгарии, в Албании и в университете в Братиславе. Как вы утверждаете, дорогая Сара, востоковедение надо приравнять к гуманизму». Сара широко раскрыла глаза: значит, Скарчиа прочел ее статью об Игнаце Гольдциере, Гершоме Шолеме и еврейском востоковедении. Скарчиа читал все. С высоты своих восьмидесяти лет он смотрел на мир с неувядающим любопытством.