Лариса Бортникова - Бабодурское (сборник)

И она втайне от всех (с приключениями) учится печь идеальные наркотические торты и пирожные…

Идеальные!!! Очень жирные и очень сладкие!

Короче, потихоньку она раскармливает всех домочадцев, включая «любимого сыночку», который муж собственно, а также папеньку, а также всяких там еще шуринов (или они ей девери) и золовок своими тортиками до свинячества и полного безобразия.

Они там жрут, жрут и жрут… А она ликует и печет, печет, печет. Потому что нашла инструмент манипуляции и мести.

И все попытки свекрови этому противостоять заканчиваются пшиком.

В финале, после долгих страстных баталий, свекровь не выдерживает и вцепляется зубами в очередной невесткин тортик, и жрет его, урча.

А девочка потом сбегает с молодым красивым офицером, а они ее не могут догнать, потому что жирные и на лошадь уже влезть не в состоянии. Да и некогда им — жрать надо.

Личные границы каждый выстраивает и очерчивает по-разному.

Кто-то красной линией, которую перешагнуть можно, конечно, но за которой «убьет», кто-то каменной стеной, на которую не влезешь, кто-то забором с колючкой, кто-то низеньким симпатичным заборчиком, а там бультерьер… кто-то симпатичными елочками, кто-то, кто самодостаточен и силен, и вовсе ничем.

А кто-то — рампой.

С рампой (а я про нее многое знаю) не так чтоб страшно. Там только одна беда.

То, что ты видишь снаружи, — одно, то, что встречаешь, перейдя световую границу, — сильно другое. Очень сильно другое.

Иногда лучше бы, чтобы просто бультерьер. Его хотя бы видно и слышно. И примерно знаешь, что ожидать после треспассинга.

Не люблю рамповых людей. Очень надеюсь, что я уже не рамповая.

Собрала 20 кг вполне себе носибельного шмотья (откуда оно накапливается, не понимаю), оттащила в церковь.

Пока все это складывала в пакет, вспоминала девяностые, когда было у меня пару штанов, пару юбок и три кофты-самовязки. А купленный на рынке турецкий костюмчик в мелкий горошек считался выходным и лелеялся, как цветик аленький.

Это не пост про радости потребления и «мы стали более лучше одеваться». Это ностальгия в чистом виде.

Это тоска о маленьких радостях, которые уже недоступны в силу возраста и, в общем, достатка.

Но жаловаться мне грешно, я и не жалуюсь. Но хотелось бы пожить еще раз такое же ликование, которое жила я в свои двадцать, нарядившись в тот цветасто-горошковый нелепый костюмчик.

И идешь такая по Калининскому, и Калининский слепнет от твоей красоты. И в ушах «притти вуман» долбится. А мужские взгляды и комплименты воспринимаются не как обидный оголтелый сексизм, но как честное подтверждение твоей неотразимости.

Будильник верещал из-под подушки жалобно-прежалобно. Как будто его на самом деле душили. «Заткнись». — Мужская рука — крупная, в кудрявой редкой поросли рыжих волос, вяло скользнула под подушку в попытке найти хоть какую-нибудь кнопку, способную вырубить адскую машинку навсегда.

Скрипнула дверь спальни. Сквозняк принес с собой ароматы утреннего, только что проснувшегося дома. Свежесваренный кофе, зубная паста, мокрая собачья шерсть (Туз наверняка снова валялся в луже возле сарая), домашний, еще горячий хлеб, оладьи. Оладьи… Поджаристые, сдобные, густо политые сгущенкой. Оладьи… и мама. Ох! Ни с чем не спутать этот запах. Даже новые мамины духи (редкая дрянь… как они там называются? Марьяж? Оранж?) не в состоянии испортить этот совершенно неповторимый карамельный с молоком мамин запах.

— Ванечка, вставай. Вставай, ежик мой. У тебя встреча с заказчиком в одиннадцать. Человек приедет, а ты дрыхнешь! Нехорошо.

— Маааааа, еще пять минут. Ну, мааа.

— Никаких «нуу мааа», — голос звучал строго, но Ванечка знал — ма сейчас старательно прячет улыбку, а в глазах ее — серых с темными точками — лучится ласковый смех. — Ну-ка подъем! А то пятки щекотать стану.

— Нееет! Только не это! — расхохотался Ванечка, перевернулся с живота на спину, открыл глаза. — Что на завтрак? Оладьи?

— Оладьи, ежик. И, между прочим, скоро остынут, — прозвучало уже из-за двери.

Мамины легкие шаги (она всегда ходила, будто немного пританцовывая) были едва слышны. Вот она остановилась возле ванной — наверное, решила поменять полотенце на свежее, вот снова заторопилась. Почти побежала. Вот спустилась вниз по лестнице… Загромыхали сковородки. Включилась кофемашина. Мама любит кофе. Пьет его много, из большой глиняной чашки, которую он подарил ей когда-то на День рождения. Сколько ему лет тогда было? Семь? Или шесть?