Возле светофора столкнулись фура и старенький Фольксваген. Водила фуры приплясывает, пытаясь согреться. Хозяин Фольксвагена уныло разглядывает царапину на крыле. Загруженность Ленинградки из высокой превращается в очень высокую. Зачем-то давлю на автодозвон.
— У метро Аэропорт ДТП. Поток встал намертво. Лягушонка на своих двоих, — после секундной заминки добавляю: — Любви вам. И тепла.
— Спасибо, Лягушонка. Не отключайтесь. Для вас сообщение от корреспондента Стерва.
— Да… Дааа!!!
Если наплевать на горло и держать руки в карманах, то легче забить десятизначный номер в память мобилы. Если наплевать на руки и следить за горлом, тогда голос звучит не так хрипло и невзрачно, как у старой дуры с низкой степенью загруженности.
— Да… Я… Вы просили перезвонить.
«…степень загруженности выше средней…»
Она говорит быстро и некрасиво. Совсем не так, как Стерва с Авторадио. Она говорит, что кто-то использовал ее позывной для фальсификации сообщений о пробках. Она говорит, что ее благодарят, но запись в эфир не выпускают. Она говорит, что испугалась за Лягушонку в Коробчонке, то есть за меня, потому что уже целых четыре дня не слышала моего голоса и подумала, что я тоже стала жертвой неизвестного хулигана.
— Знаете, — говорит она, — вы мне близки, хотя я вас ни разу не видела.
— Знаете, — говорит она, — я бы с радостью с вами встретилась, но слишком занята.
— Знаете, — говорит она, — я желаю вам счастья. И тепла.
«… степень загруженности — высокая…»
Когда она замолкает, наступает моя очередь. Зачем-то я рассказываю Стерве обо всем. О замерзших пальцах и забытом дома шарфе. О маме и несданном переводе. О том, что у меня никогда не было машины и даже прав. Это похоже на госы по языку, когда кажется, что ничего не знаешь, а вот начала отвечать и уже трудно остановиться.
— Вы сейчас на Ленинградке? — она не прерывает, а вежливо втискивается между моими откровениями, словно оттирая их локтями одно от другого. — Я живу рядом. Вы любите кофе?
«… степень загруженности — очень высокая…»
Лифта нет, и пока я добираюсь до пятого этажа — успеваю согреться и передумать. Но на площадке уже скрипит дверь: кто-то ждет меня пролетом выше, стоя в проеме. Шаг, другой… Поднимаюсь, примеряя на лицо улыбки: радостная, удивленная, осторожная… Какая?
У нее улыбка открытая. Снизу вверх…
— Лягушонка? Проходите.
Кресло урчит моторчиком и бодро катит по длинному коридору. Иду следом. На кухне пахнет эспрессо.
— Вот. Слежу за Ленинградкой, — она кивает в сторону окна. — Может, кто-то куда-то не опоздает. Кофе?
— Да, — соглашаюсь. — Ваша степень загруженности — правильная.
— А давай на «ты», Лягушонка. — Давай. Меня Василисой зовут.
Лебедь прилетает с майорок домой.
Мать ему с порога: «Лапищи помой!
От тебя воняет чужою водой.
С детства ты какой-то не наш, а другой»…
Прибегают братья, кричат: «Бу га га!
Ишь! Не угодили уродцу юга!
Натаскался вдоволь, намаслил мурло,
А потом обратно, к семье под крыло?»
Важный и пузатый приходит отец:
«Хм… вернулся, значит, бесстыжий птенец.
Не забыл, выходит, чье ты гуано.
Или не хватает опять на пшено»?
Ужин. Стульчик с краю. Как было всегда.
Братья обсуждают постройку пруда.
Мать смеется. Батя листает журнал.
Господи! Ну как же по ним ты скучал.
«Мама, папа, братцы! Эй! Кряк-кряк-кряк!!!
На майорках солнце. И сочен червяк…»
Но тебя не слышат. Ты снова один.
Гадкий, бестолковый, чужой лебедин.
Ночью звезды шепчут: «Эй, бро, не грусти!
Да! Они такие. Пойми и прости…
Им югов не надо, им славно в хлевах.
Завтра соберешься, и „уточки, нах!“»
* * *
«Эй… Братан? Ну как там? В Майорках твоих?
Правда, что там можно прям сразу двоих?
А они там правда под гузкой стригут
И кричат от страсти: „Фантастиш унд гут?“»
«Не мешайте брату. А ну ка! Никшни́!
Это… Если надо, ты хоть намекни.
Много не подкину, и мамке — молчок.
Но в запасе будет хоть какой червячок».
Полночь, светят звезды. Как пахнет водой!
«С детства ты какой-то мой самый родной.
Спи, мой лебеденок, летай в своих снах…»
Блин. Ну как им скажешь, мол «уточки, нах»?
Я пошел поспать. Я чуть-чуть устать.
Я не спать дней пять. Я совсем томат… Я рад…