Мати Унт - Осенний бал

Маурер учил эти вещи и помнил, что культурного слоя на бывшем морском дне всего полметра, только в некоторых местах больше; он мог говорить даже о таких вещах, как морены, как заполненная песком впадина под Таллином, и, когда бессонной ночью, потревоженный холодным стуком дождя, он смотрел из окна в сторону мустамяэского древнего берега, он почему-то мог себе сказать, что эти береговые дюны возле трамплина достигают абсолютной высоты в 63 метра. Эти паразитарные сведения беспокоили архитектора Маурера. Он хотел бы знать о городе меньше, да теперь уж поздно было об этом жалеть.

Даже историю он знал наизусть. Хоть со сна его подыми, он начнет сыпать датами. Демография тоже не доставляла ему никаких затруднений.

Сейчас в Таллине жило около четырехсот тысяч человек. Во время действия романа около 45,5 % из них составляли мужчины и 54,5 % — женщины. Так что на 100 мужчин приходилось 119 женщин. 56 % составляли эстонцы, 35 % русские, 3,7 % украинцы, 2 % белорусы, 1 % евреи и 0,8 % финны. Несовершеннолетних было 20,7 %, занятых в производстве 62,2 %, старше трудового возраста 17,1 %. Из мужчин в браке состояло 66,1 %, из женщин 53,5 %.

В Таллине было несколько отдельных районов; как наиболее отличающиеся следует упомянуть старый деревянный пригород Каламая, зеленую жилую зону Нымме и новый жилой район со свободной планировкой Мустамяо. К последнему следует добавить новые жилые районы Вяйке-Ыйсмяэ и Ласнамяэ.

Как человек, как индивид, архитектор Маурер связывал свое начало с маленькой улочкой на городской окраине. В памяти его все это представало в истоме теплых летних вечеров, со старыми тетушками, прогуливавшими собачек, с копошащимися в пыли детьми и поспевшей белой смородиной. Умиротворенно смотрели вдаль, навалившись на подоконник, бедно, но чисто одетые пожилые люди. За пышно разросшимися сиренями скрывались таинственные окна, тихо звучала скрипичная музыка, на дворах открывались взору тайные цитадели. В сараюшках можно было найти искусственные удобрения, садовые тележки, сетчатые загородки для кур. Посреди двора стоял высохший колодец с насосом. Перед домом цвели петушиные гребешки и камнеломки, а сзади на рейках — ползучие розы. В комнате на стене висела гигантская картина (по-видимому, копия с Куинджи) с виднеющейся вдали в лунном свете украинской деревенькой, на переднем плане черная река, обиталище русалок, на берегу беспомощный силуэт одинокого мечтателя (может быть, жителя какой-нибудь Диканьки). На книжных полках можно было найти произведения Стриндберга, Фейхтвангера, Мейринка, Хиндрея. Одна книга, с диковинной обложкой, рассказывала, кажется, о похожем на человека корне мандрагоры, который кричит, когда его вытаскивают из земли. Большие кресла покрыты белыми чехлами. Бежевый плафон мягко направлял весь свет в потолок. На маленьком столике стоял радиоприемник «телефункен» с двумя черными круглыми рукоятками. В углу конечно же сидела тетушка с больными ногами, невероятно культурная, и вязала из собачьей шерсти кофту. Иногда она рассказывала о своих путешествиях за границу. Когда архитектор Маурер был еще ребенком, ему особенно нравился рассказ, как в Зальцбурге, в соляных копях, бабушка съехала на заду по откосу вниз (видимо, в зальцбургских соляных копях был парк отдыха). Тетушкина слепая мать бродила, посапывая носом, по квартире, досконально изучая ее географию. Спала она в другой комнате, где стояли кровати с высокими горками белых подушек и алоэ путались в кружевных занавесках. В третьей комнате жил постоялец, молодой радиоинженер, фанатичный умелец, ночи напролет ловивший при помощи своих голых, без ящика, механизмов иностранную болтовню, которой не понимал. В монологи из Вены и Будапешта, погребенные в сплошном треске и шуме, время от времени вмешивался идущий на пристань ночной состав, который, проезжая за садом, интимно гудел. Еще были на полке путеводители по городам Австрии. Порой с верхнего этажа доносились, звуча диссонансом ко всему, безумные крики — это вопил мальчик, сын обитавшего там доктора философии.

Итак, архитектор Маурер происходил совершенно из иной среды, нежели та, которую он сам создавал. И все же дешевую ностальгию он в себе не раздувал. Правда, послевоенные юношеские годы он вспоминал с известным умилением. Там были вещи, теперь казавшиеся утраченными безвозвратно. Воздух был чище. В окна светило яркое летнее солнце. Сновали туда-сюда молочные автофургоны. На улицах орудовали граблями дворники. В огородах сверкали на луковых стеблях капли росы. Крупные астры, плотные тыквы, пахнущая хлоркой вода, соленья в подвале на полках, глобальная бескомпромиссность, трогательные коробочки, внушающие доверие неоклассицистские здания, ароматное постельное белье, конусы зеленого сыра, мороженое пятнадцати видов, пиво десяти сортов. Угорь, грузинские столовые вина, музыка Раймонда Валгре. Видимо, вспоминаю обо всем этом, как всякий стареющий мужчина, подумал Маурер.