Владимир Глянц - «Дыхание Чейн-Стокса» и другие рассказы

Но мы росли, пытались определиться, найти свое место. С какого дуру однажды мне пригрезилось, что я, по сияющему в моем сознании идеалу Бори Аморантова, должен стать мимом? Хотелось и все. Я не видел более соблазнительного и блестящего будущего, более героического примера – каждому времени свои герои – и решил поступать в эстрадно-цирковое училище. Да еще на клоунаду! Где-то я слышал, что там требуется отменное здоровье. На счастье (тогда казалось – к сожалению) у меня его никогда не было, но в избытке наличествовали молодость и глупость. Глупость каким-то невероятным образом несколько смягчала целый ряд моих заболеваний. К тому же они шли парой – глупость и пронырливость. А пронырливость была уверена, что хорошее здоровье – это ловко изготовленная чистая справка. Ну, так как старший брат их варганил чисто физически – я не отваживался. Все-таки подделка – есть подделка. В ней все поддельное: и печати, и подписи. Но ведь можно иначе подделывать. Например, задурить врачей. Тогда подписи и печати будут настоящие.

Во всей моей юной красе самым уязвимым было не что-нибудь, а зрение. Причем – только правый глаз, левый оставался отменно зрячим. Я записался на прием к окулисту и, сидя уже там, в кабинете, рассеянно отвечая на его (ее) вопросы и задавая свои, старался запомнить одно.

ШБ

МНК

ЫМБШ

БЫНКМ

ИНШМК…

Кто-то мне подсказал, что последние две строчки учить не надо, их человек с нормальным зрением не видит. Все это мне очень нравилось и напоминало игру в шпионов. В кабинете глазника я чувствовал себя разведчиком на задании. Причем коварство мое простерлось так далеко, что таблицу я изучал в одной поликлинике, а отвечал на вопросы по ней – в другой. Заранее зная ответы. Были и другие существенные проколы в здоровье. Но мои изворотливость и лживость помогли достичь желанного: справку мне выдали абсолютно чистую. Эх, быть бы таким же здоровеньким!

Все это время, каждую свободную минуту я кидал теннисные мячики: сначала два, потом три. Упражнялся. Придумал два мимических этюда, честно говоря, так себе. Технически, может, и на троечку, творчески – на тройку с минусом. Очень скоро я ощутил, что у меня нет какого-то базового минимума. Я не умел делать шпагат, сальто, вообще ничего не умел. Зато я неплохо читал стихи, немного бренчал на фоно.

В приемную комиссию кроме обычных справок и документов надо было представить фотографию в полный рост, в одних плавках, размером 13x18. Это, если я правильно понял, понадобилось для того, чтобы в училище, и не раздевая меня, могли бы оценить мое телосложение. Тут у меня тоже было не все слава Богу. Плечи достались серьезные, впору какой-нибудь кариатиде, а вот грудь назвать выпуклой значило бы серьезно отступить от истины. Сидя в кабинет к рентгенологу, я беспрерывно подкидывал мячики. Фото и рентген, согласитесь, чем-то родственны. И то и другое – фотография, в первом случае – внешности, во втором – того остова, на котором эта внешность крепится.

Чтобы сняться в плавках, я обошел почти всю Москву. Везде – отказ. И только в проезде Художественного театра (бывший, а теперь снова Камергерский) мне совершенно неожиданно предложили – раздевайтесь! Что ж…

Когда наконец и знание таблицы, и две фотографии в теле и в костях, и кое-какое бросание трех мячиков достигли какого-то там уровня (не скажу – высокого), пришел Акс, то есть, как вы уже, наверное, поняли – Егор, и грубо сказал:

– Ну и что, сколько можно? Поехали!

– Куда?

– К Аморантову. Пусть посмотрит.

– Ты что, знаешь, где он живет?

– Чувак, я точно знаю, где он сегодня выступает.

– И?..

– В ЦТСА. Но будешь резинить, не застанем. Все, чувак, все. Троллейбус у подъезда!

Я ни тогда, ни позже не знал, что сцена Центрального театра Советской Армии… ну, может быть, самая большая в мире. Я был на этой сцене, стоял в кулисе во время выступления Бори. Где-то высоко-высоко, в неисследимой сценической черноте, на уровне, я думаю, шпиля нашей высотки и точно такие же, как на ней, горели два красных сигнальных фонаря, чтобы пролетающие ночью самолеты не задевали… Борис Аморантов, будь он даже нашим вариантом Шварценеггера, вряд ли смог бы не затеряться на такой сцене. А Шварценеггером он не был. Напротив – Боря был настолько небольшим, изнеженно-хрупким, что телесно мог бы потеряться на самой ничтожной по размеру эстрадке. Мог бы, но никогда не терялся. Наоборот – за те 7-10 минут, что длился его номер, он словно бы рос и рос. Этому способствовал один хитрый трюк: на задник проецировалась его тень. Ну а тень-то всегда можно сделать большой и побольше, вплоть – до огромной.