Владимир Глянц - «Дыхание Чейн-Стокса» и другие рассказы

Но ловить, – заметил я, – и успешно ловить – уже удовольствие, как и быть скромным виновником теплой атмосферы, – сняв очки, я почесал переносицу. – Учти, – продолжил я, – столичный и удачливый ты приезжаешь почти что к островитянам. Какой-то Богом забытый заповедник… Глухомань. Как бы ты хотел их не раздражать? Ведь ты – олицетворение всего того, чего они лишены.

Тут ты прав. Конечно, директор имеет право волноваться за сотрудников. Сам-то он ради заповедника бросил все. Буквально. Даже звери чувствуют, что это их человек. У него прямо на доме свил себе гнездо такой красавец! Он – довольно крупный, с красным клювом, но очень пугливый. И мало того – птенцов вывел.

Значит, доверяет?..

В общем, да… Директор там – царь и Бог… Но и я – лидер! И вот директор чувствует мой мягкий наезд, мои душные объятия и, как осьминог, выпускает чернильную жидкость. Ничего образ?.. К тому же он не может не чувствовать наезда на его лидерство. И что придумал, представляешь? Как бы в заботе об экологии урезал мне свободу передвижения. Ну, ты понимаешь, на самом деле это только повод. Однако сотрудникам своим приказал: «Не позволяйте фотографу уходить на остров. Приливом его отрежет и будет там плевать и гадить». Я все равно ушел. А, надо сказать, уходя, я сказал одной там: «Эх, хорошо бы сейчас фруктового салатика срубать!» Сказал и тут же забыл. И, представляешь, начался прилив, и меня действительно отрезало. Ну, это обычное дело. Я бродил-бродил, много чего наснимал. А там на острове есть небольшая избушка. Возвращаюсь и вижу пакет на столе. Открываю, а в нем: два банана, три яблока, апельсин и две баночки йогурта. Оказывается, был попутный катер и забросил с оказией.

Как-то странно у него получалось. Не «одна там» помнила, заботилась и отправила, а безмозглый катер забросил. Ни даже капитан катера или там старший матрос, а сама эта железная лохань с винтом. Все просто, и некого благодарить.

Я все это мелко нарезал, – продолжал он, – смешал, залил йогуртом и срубил. – Он во второй раз в течение разговора подсосал грозившую выпасть слюну.

Знаешь, когда я смотрел знаменитый фильм Говорухина с Высоцким, меня, помню, больше всего удивила мозговая атака оперов. Им надо было безошибочно смоделировать единственно возможное поведение Шарапова. Связи с ним нет и передать никак нельзя. Но высшая форма связи – любовь – остается. Эта линия связи всегда работает. Ты же мне не об овощном салате рассказываешь, а о том, как тебя любят. Верно? Только о ненавидящих – явно, о любящих – в подтексте. Ведь так?

О фруктовом салате, – поправил он меня. – Оговорка по Фрейду. Ты же, конечно, никакого другого салата, кроме овощного, себе не представляешь?..

Угадал. Для меня фруктовый салат то же, что для Собакевича, если помнишь, лягушка, обсыпанная сахаром. Люблю чистые, несмешанные вкусы и в этом – почти такой же зануда, как ты в своих коктейлях. Но только «почти». Из одной моды – и устрицей, так сказать, уст не оскверню. Знаю, как говорил тот же Собакевич, на что устрица похожа.

Ай, парень, чувствуешь, какой у нас словесный джаз пошел!?

Словесный? – машинально переспросил я и в десятый раз понюхал свою сигарету, и в третий раз нашел глазами пепельницу. – Послушай, – сказал я. – А, может быть, твои недоброхоты – просто люди с когда-то ушибленным самолюбием. И когда они видят твой прямой, как стрела, стан, твой чеканный профиль…

Я – не мастер наводить людей на нужные мне выводы и рад, что ты сам до этого… – он замялся и, видимо, найдя более мягкое выражение, закончил: – … сам к этому пришел.

А ты тоже молодец! Точно поймал момент, когда пора согласиться. Выгодней – уже не будет.

А як же…

Давай закругляться, а то у меня внутри батарейки сдохли. Ты же сосешь, как «мец»…

Ну, со мной – ясно. А вот ты – в тумане. Ты-то сам к какой партии принадлежишь?

Я-то? К партии твоих добро-хот-догов. Р-гав!

Ничего партия. Но только потому, что врезано с ходу. Но для яркой джазовой концовки, согласись, так себе.

Я вышел на его узенький балкончик и наконец с наслаждением закурил.

В левой части темного неба пора было бы зажечься луне.

Быть с ним знакомым считалось уже неприличным. А этого я не любил, это уже давление.

Я знал его с детства, и правда, что не всегда в благородных позах. Но что-то другое, не внешнее – как ест и сморкается, – в конце концов всегда с ним мирило. Да любой человек, даже по приговору толпы такой и разэтакий, совсем не элементарен. Что же делать с таковскими и растаковскими? Как их любить, чем оправдывать? С Егором мы были настолько разными, что в какой-нибудь хотя бы перспективе обрести слиянье душ значило бы вернуть утерянный рай.