Гуннхильд Эйехауг - В малом жанре

Отец бродил по коридору в своей широкоплечей коричневой кожанке. Бродил, как дурак, туда-сюда, мимо дверей, за которыми лежали горемыки — беззубые, обделавшиеся прямо в койке, тающие на глазах. Они лежали и хрипели, а время шло. Иногда через открытые двери было видно, как желтые занавески между койками колышутся от движения тел — да, некоторые из тел еще шевелились. А некоторые даже вякали и возились с радиоприемниками.

В сестринской частенько звонил телефон, и немолодая дежурная отвечала на звонки хорошо отработанным дружелюбным тоном.

Он принес цветы, купленные на вокзале, и теперь они светились розовым на стуле у Катарининой двери, а он ходил туда-сюда, как дурак.

И как раз в ту минуту, когда мама вышла в коридор и увидела его — как раз тогда он врезал кулаком по стене. Понизу стена была выкрашена зелёной краской, той же, что и двери, а верхняя половина была выбелена. И он все бил и бил кулаком, пока на белом не отпечаталась кровь, а потом сполз на пол и разрыдался.

И мама склонилась над ним — изо рта у него пахло водкой и булочками с корицей, и он рыдал, уткнувшись в ее подол. И мама взяла его руку, чтобы осмотреть, но ничего страшного там не было, просто из рук всегда кровь течет сильно. И:

— Стена ведь не виновата, правда?

Так она и сказала, потому что не знала, что еще можно сказать человеку, который так любит эту сумасшедшую Катарину. Мама ведь была простой санитаркой.

Но другой рукой отец уже обхватил мамины бедра, даже чулок порвал — она, правда, не сразу заметила, — и уткнулся в мамину юбку, и все рыдал, рыдал. А бедра у нее были как раз мягкие, как подушки.

Он был как побитый пес.

Потом, позже, он спросил, каково это, когда у тебя внутри все эти кисты и ты вот-вот умрешь, а мама ответила, что точно не знает, потому что:

— Сама-то я здоровая, что твой огурчик на грядке.

Вот так.

Хотя под морфином, наверное, не так страшно:

— От морфина-то всё внутри делается мягкое, как облако.

Так она и сказала.

Мама была сильная и крепкая, финская кровь с молоком, да и не робкого десятка, а он, широкоплечий и в кожанке, все равно чуть не приподнял ее над полом, хоть она и весила немало. Так что всё должно было хоть как-нибудь, да наладиться.

Коробка со слойками стоит в траве. Солнце припекает, гул машин с улицы Чёпманнагатан отзывается дрожью в земле — по крайней мере, когда проезжают лесовозы. На лесах, облепивших церковь, не видно никого, кроме птиц. Я шаркаю ногами по гравию, в ожидании.

И вот наконец, обиходив все могилы, мы идем к машине. Коробка весело покачивается на веревочке в маминой руке. Мы обе вспотели, платье давит мне шею, но теперь-то уж мы направляемся домой. А дома открытое окно с сеткой от комаров, так что комната проветрена, и вдруг мы будем пить чай, сидя в одном белье, раз дома никого нет?

Но во дворе уже стоит отцовский пикап. Мама бранится — то есть не выругалась, конечно, но машина будто противится, прежде чем повернуть во двор и остановиться рядом с пикапом.

Мама вылезает из машины. Входная дверь открыта настежь, так что и во дворе слышно, как отец перешучивается на кухне с соседом насчет жалкого улова. Собаки залаяли, едва завидев нашу машину, так что путь назад нам с мамой отрезан.

Войдя в кухню, мама достает из шкафа бабушкины тарелочки с золотой каёмкой, затем вынимает слойки из коробки, кладет их и чайные ложечки на тарелки и ставит на стол перед мужиками.

Потом мама наливает им по второй чашке кофе — первую они уже успели выпить, сварив кофе до нашего возвращения. Ухватив маму за бедра, отец усаживает ее себе на колени:

— От же расфуфырилась! Ухажера ждет, не иначе.

Мама тут же вскакивает, и тут уж мужики вволю хохмят о том, какие эти финки бешеные.

Пока они едят слойки, мама переодевается и идет полоть картофельные грядки. Я стою у кухонной двери и смотрю, как они слизывают с губ сливочный крем. Платье жмет так, что я прямо-таки чувствую, как расту и вырастаю. Еще немного — и все, дальше некуда.

Ты рассказал мне о болезни посреди трудного периода в отношениях, я уже боялась, что ты меня бросишь. Ты сидел на широком подоконнике и вдруг произнес:

— Я думаю, пора тебе сказать.

Мне захотелось крикнуть, что я знаю, давно уже все знаю. Я это уже проходила, хотела я сказать. Не думай, расставание для меня — не конец света.