Гуннхильд Эйехауг - В малом жанре

Мама стоит голая и в мурашках, солнце светит, сирень как будто надумала распуститься, и даже собаки не воют, а слышно только комариный звон и птичий щебет и еще тарахтение трактора где-то вдалеке, и мне очень нравится, что мы дома совсем одни.

Весь первый этаж теперь вымыт начисто, а спальни под крышей и маленький холл у лестницы наверху можно быстро убрать завтра утром, до возвращения мужиков. Так мама и сказала:

— Это мелочи, вот увидишь.

И на часах совсем немного пополудни, так что мы еще можем успеть в город до закрытия магазинов. Мы еще много чего можем успеть!

Мама снимает с веревки платьице с воротничком и пышными рукавами и велит мне его надеть. Прошлым летом оно было мне впору, а сейчас только жмет чуть-чуть под мышками и у шеи, но вообще оно такое же красивое и желтое, как прежде, с рядом белых пуговиц-звездочек на спине. Мама надевает бежевый костюм с юбкой и ватными подкладками на плечах и белую блузку, оставив две верхние пуговицы расстегнутыми. На ногах у мамы белые босоножки, а у меня кроссовки на липучках и чистые носки.

Машина громыхает, как мешок с консервными банками. Это почти белый «сааб» с ржавыми пятнами по низу и вмятиной на двери у руля. Жарко, но мы не открываем окна, чтобы не впускать дорожную пыль. То есть я-то открыла бы, но знаю, что скажет мама. Желтое платье жмет в шее, и я немного оттягиваю горловину пальцами.

В городе возвышается церковь. Последние два года она, обросшая строительными лесами, похожа на огромную вышку для лосиной охоты. Там всё что-то переделывают, да никак не могут довести до ума.

Мы с мамой заходим в кондитерскую Нурбергов и покупаем две слойки с кремом, красиво уложенные в белую коробку и перевязанные красной верёвочкой. Стоят они тридцать шесть крон, мама протягивает четыре десятикроновые купюры, быстро присев в книксене, и мы выходим из кондитерской. Коробка у мамы в руке покачивается на веревочке. Два пирожных, только для нас. Мы заслужили. Она так и сказала:

— Мы их заслужили.

И коробка качается на верёвочке, и мы, конечно, собираемся лакомиться пирожными, сидя вдвоем в чисто убранной комнате и глядя на выглаженные шторы в голубой цветочек.

Потом мы идем в цветочный магазин, чтобы купить анютины глазки, но полки все выбраны, ведь сезон в самом разгаре, и мама вздыхает, а я бегаю туда-сюда с горшочками в руках и показываю ей то один, то другой, но маме для кладбища обязательно нужны синие, хотя их почти не осталось, и мне приходится тянуться через все ряды и чуть ли не перелезать через них, а платье так жмет.

— Достань синие! — велит мама, несмотря ни на что.

Все уже высадили цветы на кладбище, а мы еще нет:

— А то подумают еще, что мы и не хотели сажать.

Анютины глазки продаются в горшочках из черной пластмассы, тонкой до шелеста. Горшочки вставлены в большую пенопластовую плиту, осыпающую землю белыми горошинами, которые я убираю, прежде чем поставить наши цветы в коричневые бумажные пакеты.

Маме эти могилы родные только через отца, но ухаживать за ними надо, а то вдруг люди что скажут. Да и не хлопоты это, а одно удовольствие, когда погода разгулялась, и бежевый костюм с белой блузкой, и все с нами так приветливо здороваются, а мама отвечает:

— Спасибо, хорошо, а у вас?

И еще белая коробка с красной веревочкой, которую мы развяжем, как только придем домой.

Мама как-то говорила, что эта юбка скрывает ее толстые бедра, так что никто ничего не подумает насчет коробки из кондитерской.

И все как будто даже прекрасно, если б не жара.

Могила моих деда и бабки по отцу — у дороги, которая ведет к школе; там же упокоилась и дедова зазноба Алис Лунд. Отцова деда тут нет, он сгинул где-то в лесу, а его первую жену и брата похоронили вместе, чуть подальше кладбищенской сторожки — большого красного гаража, в одном конце которого размещается контора. Всем им полагаются анютины глазки и лейка воды. Пластмассовую лейку можно взять напрокат прямо здесь; струйки воды бьют через широкую черную насадку так, что в брызгах играет радуга.

Последняя могила — это Катарина. Из-за того что она умерла, все и вышло так, как вышло. Вроде, покойница как покойница, но все же не такая, особенная.

— Она была красивая, мам? Прямо красавица?

Я ведь уже не маленькая и все понимаю. Мы заняли Катаринино место — то есть мама заняла. Первая отцова невеста, которой не стало на двадцатом году жизни. В семейном альбоме она, гладкая и черноволосая, в платье с юбкой колоколом до колен, стоит рядом с отцом у той самой его первой машины, большой и блестящей. Он обнимает невесту одной рукой, а она улыбается, прижимаясь затылком к его плечу. Катарина стоит, скрестив стройные ноги и этак упираясь носком в землю перед собой. Светлые туфли на невысоком каблуке, но какого точно фасона — этого на фотографии не разглядеть. Отец улыбается так, словно она его любимый щенок. Улыбка, полная надежд.