Гуннхильд Эйехауг - В малом жанре

Те первые ночи, когда я не могла уснуть в их доме, мы говорили только о моем брате. Фресин папа все спрашивал и спрашивал. А язык у него распух? А ботинки с ног не свалились? Всякое такое.

И не мама ли моя довела его до этого дела. Фресин папа знал, что характер у мамы не сахар, что у нее и на меня терпения не хватает, хоть я и послушная.

И не приходил ли ко мне братнин дух, это Фресин папа тоже хотел знать. Говорил, что даже если кто на себя руки наложит, то все равно что-то останется. Да-да. Так что, может, я видела дух какой после того, как Фредде…

Почти как:

— Ты видела? Ничего не видела?

Вот так.

И еще — спрашивать такое надо, чтоб я не ходила одна-одинешенька со всем этим внутри.

Но проще всего было рассказывать о снах, потому что про сны если и путано выходит, то ничего. Вот я и рассказывала, Что мне снилось. Или что мне, наверное, могло бы сниться, если б я хоть раз запомнила, что происходит, когда я сплю. Вот так.

И Фресин папа говорил, что много чего видит в моих снах. У него была книга, с которой он сверялся, и вот тогда мы, наверное, и начали сидеть вместе на коровьей шкуре у камина посреди их большого, теперь уже несуществующего дома, в котором было чисто-чисто и пахло духами мамы-помады и фиалковым мылом. Тогда мы и стали пить какао из глиняных кружек. И быть вместе.

И случалось, что он гладил меня по спине. Так, будто увидел на опушке леса, в косульем обличье. Как будто дикий зверь дал себя потрогать. А я все сидела и медленно сочиняла.

И однажды мне приснилось, что он меня поцеловал. Ну или сказала, что мне такое приснилось, когда он чуть не задремал от моих путанных баек про щук.

И тогда он хохотнул этим своим смехом:

— Ну, это уж не сон, а кошмар какой-то!

А я ответила, что:

— Вовсе нет! Очень даже хорошо вышло: я забралась на высокий пень, чтобы губы стали вровень! Но на дорожке ничего такого не видно. Дождит, но мы же на бегу согреемся. Будем так бежать, чтоб вши повылетали и дух вышибло.

— Длиннее шаг! Чаще!

И так все время. Но иногда замедляет шаг, чтоб дождаться ее. И тогда — Фресин папа с Фресей, не со мной.

А я лечу вперед косульими прыжками, красуюсь даже. Но потом, свернув с дорожки, срезаю через лес, через заросли, набравшие дождевой воды, — и к избушке у парковки, промокшая насквозь.

И вот я. На месте. В новеньких кроссовках на шнуровке хлюпает вода. Вот я. Одна. Уткнувшись лбом в облупившуюся коричневую стенку, и дыхание мое будто колышет весь мир. Качает меня.

Я. Одна.

Но и Фредде. Может быть, совсем рядом, тут, за углом. Теперь он такой, то и дело подкарауливает.

Или спит целыми днями, запершись в своей комнате. Кричит: «Достала уже, сеструха!»

Так вот.

Но он есть. Как был, так и есть.

Главное — не заглядывать за угол. Не открывать дверь. Как некоторые, когда приходят в гости к маме. Как будто выискивают что-то. А потом забывают и плюхаются на диван в гостиной мастерить самокрутки. Роняют белые фильтры на ковер. Все разом.

И братнины футбольные гольфы, брошенные на кресло перед телевизором, уже и не воняют. Просто лежат. А мы ждем, как он вернется домой и мама будет орать на него за гольфы эти.

— Фредде, черт тебя дери, что за бардак?

И всякое такое. Как обычно. И ни конца, ни края не видать. Ведь теперь уж он не вырастет и не поумнеет.

Колени подгибаются после пробежки, теперь уж можно и присесть. Сползаю по шершавой стенке, все так же прижавшись лбом. С крыши накапывает, но мне все равно тепло.

И — лбом о гвоздь, торчащий из стены. Вдруг — так резко — между мной и доской. И я даже не особо расстроена, а больше в удивлении — ну кто так делает.

Но потом выступает кровь, и сидеть на крыльце приходится враскоряку, чтоб не запятнать обновки. Капли медленно текут со лба на нос и падают наземь. И я целюсь, чтоб попасть в еловую шишку, обглоданную белкой. Голый остов с недогрызенной верхушкой — не пойми что, а не шишка. И вот они: беседуют на ходу, словно прогуливаясь на весеннем солнышке. Как-то так. Красивая Фреся и Фресин папа. И то, что между ними. И я плачу, хоть и не собиралась, а все как-то само по себе набухло слезами, как будто я малявка, которая только и знает, что реветь.

Потому что между ними — весеннее солнышко. Вот что. А вокруг дождь и туман.

И хорошо, что кровь капает, а то стали бы спрашивать, с чего я плачу. Больно — вот и плачу, ясное дело.

А потом — помадная мама. Она занята: укладывает керамику в коробки с утварью — но находит минутку зайти ко мне в ванную, благоухающую фиалковым мылом, чтобы проверить. Фресин братик в ходунках: бум, бум, бум о порог. Раз за разом, бум, бум, ручонки теребят крутилки, и мигалки, и пищалки, и гуделки, а он даже и не смотрит. Только тпрукает и чмокает слюнявым ртом, и все течет на подбородок.