Эржебет Галгоци - Вдова села

Если идти в Дёр пешком, можно было срезать часть пути, около километра. У белого моста мы сворачивали с шоссе, двигаясь по узкой велосипедной дорожке, затем, по узкому бревну, переходили над Панджей — это был ручей в два-три метра шириной, а потом, у плотины Марцала, снова выходили на шоссе. Это и было то самое шоссе Панджа, на котором стояла зенитка, а вчера вечером там подорвался житель Дирмота. Мы обшарили все вокруг этой зенитки. Осколки обнаружили довольно далеко. Кровь была засыпана желтым песком, но не особенно тщательно, потому что на земле остались буро-коричневые пучки травы. В то время происходило много подобных несчастных случаев, не знаю, почему именно гибель бедняги из Дирмота так на меня подействовала. Я и раньше хотела умереть, но не прибегая, как говорится, ни к чьей помощи, просто хотела умереть, словно заснуть, человек ложится спать и незаметно погружается в сон, словно скользит на санках, укрывшись теплым пледом. Орудие уже было разобрано, но вокруг валялось множество снарядов. Я решила развинтить один из них, не выбирая специально, а… первый попавшийся, так сказать, следующий по счету. Тогда мне еще подумалось, что после взрыва домой принесут не безжизненное тело, а кровавые куски мяса, на которые, собственно говоря, нельзя будет упасть, но это меня уже не останавливало. Вероятно, я тогда на самом деле хотела умереть — и не только ради торжественного спектакля, рыданий, падения на бездыханное тело.

Потом мы направились в школу. Умереть можно, а вот прогулять без уважительной причины нельзя. Что произошло в тот день, я не помню, он был небогат событиями. Я не собиралась устраивать церемониал по случаю своей смерти. Мне и в голову не приходило вглядеться как следует во все, что меня окружало: ведь я вижу мир в последний раз. Я знала: смерть лишит меня зрения, в моих глазах уже никогда не запечатлятся те картины, которые я вижу сейчас. Я была спокойна и хладнокровна, словно человек, наблюдающий за всем со стороны, в том числе и за самим собой. Как будто речь шла не обо мне, а о каком-то совсем другом, постороннем человеке. Как будто это не я решила умереть, а какие-то существующие помимо меня силы приняли это решение, я же являюсь лишь их орудием и добросовестным исполнителем приговора. Уже тогда я не верила в загробную жизнь.

После обеда мы обычно поджидали друг друга у Кальварии и все вместе отправлялись в обратный путь. Чтобы не привлекать к себе внимания, я в тот день тоже подошла к Кальварии, по дороге домой наша компания все равно распадалась. Нам всем теперь незачем было торопиться, не то что утром. К тому же сказывалась усталость, да и жарища стояла. Нас не очень привлекала мысль о том, что, вернувшись домой, нам еще надо будет окучивать репу, окапывать картошку, собирать перец, чтобы мы не зачахли от умственного труда.

Я незаметно отстала от остальных, подошла к зенитке, положила портфель, уселась рядом с одним из лежащих на земле снарядов, он был с мою руку, я взяла его, чтобы отвинтить крышку. Она поддавалась с трудом, хотя руки у меня были сильные, на занятиях по физкультуре я однажды так швырнула трехсотграммовую гранату, что она перелетела за каменную стену монастырской ограды. Я обернула снаряд носовым платком, чтобы не скользили руки, била снаряд носками пыльных ботинок, ударяла его о землю — снаряд не поддавался. Пекло солнце, ветерок не проникал в чашу высоких стеблей кукурузы, пот катился с меня градом. Не знаю, сколько времени прошло. На дороге не было ни души. Снаряд не поддавался и не взрывался. Я вдруг подумала: надо бы попробовать развинтить другой, вдруг он не будет так упорствовать, может, с ним не придется так долго возиться, но тут же отбросила эту мысль, потому что тоже была упорной, и продолжала корпеть над снарядом то ли от злости, то ли на что-то надеясь… из фатализма уж во всяком случае.

А потом я сидела, обняв орудийный снаряд, у которого была отвинчена крышка, а изнутри выглядывали серые макаронины — длинные, тонкие трубочки пороха, — который теперь уже был не опасен, взорвать его уже было нельзя. Стоял май, было жарко, день клонился к вечеру, все вокруг было наполнено жужжанием одуревших жуков, из-за поворота показались двое рабочих. Я встала, стряхнула с юбки пыль, пересыпала в сумку порох и пошла домой.

Дома, на земляном полу кухни, мы вместе с младшим братом подожгли порох. Он сгорел без остатка, словно бенгальский огонь, правда, порох не разбрасывал искр, хотя и распространял тот же самый неповторимый запах рождества.