Стивен Роули - Лили и осьминог

– Что вам особенно нравится в татуировках?

Вопрос дилетанта, какой мог бы задать третьеклассник на интервью для школьного доклада, хотя не представляю, в какой школе ученикам задают доклады по тату-мастерам. Разве что в независимой или в школе Монтессори.

– Их постоянство, – отвечает Кэл.

– Но сейчас их удаляют лазером.

Кэл пожимает плечами.

– Все равно остается след. Как тень. Призрак.

Так глубоко в меня уже давно никто не заглядывал.

– Но в конечном итоге мы умрем, а плоть сгниет.

Кэл улыбается мне, не прерывая зрительный контакт. Это нервирует, по крайней мере, меня.

– Понял: от людей тоже остаются призраки.

– Вам страшно. Для первого раза это нормально.

Не припомню, чтобы я объяснял, что это мой первый раз, к тому же я одет, так что не видно, есть у меня татуировки или нет, но он знает.

– Да, страшно. Но иголки, боль и сожаления тут ни при чем.

– Тогда что же?

– Увековечить того, кто еще жив. Признать, что я проиграл бой. Капитулировал, – буквально слышу, как Дженни спрашивает, что это значит. И развиваю мысль: – Видимо, это боязнь смерти. И, может, впервые за все время, – того, что и я смертен.

– Смерть – противник, уникальный тем, что он всегда побеждает, – Кэл еле заметно пожимает плечами, словно это почти не имеет значения. – Сдаться, когда приходит время прекратить борьбу, – это не позор.

– Обнадеживает, – это сарказм, но я не уверен, что Кэл понимает язык сарказмов.

– А как же иначе? – отзывается Кэл. Не думаю, что он начисто лишен чувства юмора, просто на этот раз совершенно серьезен. Я смеюсь, но нервозно, как бывает, когда не знаешь, что сказать. Кэл выдвигает ящик, достает полароидный снимок и подает мне.

– Что это?

– Последняя татуировка, которую я набил. Не люблю накалывать цитаты. Для меня, как художника, это слишком просто. Но эта мне понравилась, нам удалось оригинально оформить ее.

Я смотрю на снимок. Поперек грудной клетки какого-то парня вытатуированы слова: «Умереть – вот это настоящее приключение!»

Я узнаю их мгновенно.

– Питер Пэн.

– Дж. М.Барри, – поправляет Кэл. – Питер Пэн ненастоящий.

– Да? А я всегда думал, что Питер Пэн – это смерть. Ангел смерти, являющийся за детьми.

Кэл поднимает бровь.

– А вы мрачнее, чем я думал.

– Раньше был другим.

Я преображаюсь.

– Что есть смерть? Конец фотосинтеза, хемосинтеза, гомеостаза? – Кэлу бы стихи писать. – Последний удар пульса? Последнее деление клетки? Последний вздох?

– Возможно, все перечисленное.

У него и вправду философский подход .

– Но мы этого не знаем, правильно? Может, это точка перелома, момент жизни, когда ее исчезновение становится неизбежным.

– Если так, разве смерть – это не момент рождения?

– Или даже зачатия.

– Значит, в татуировках вам больше всего нравится то, чего не существует, – я смотрю себе под ноги. Мне почти стыдно обращать на это его внимание.

– Постоянство?

– Его же нет. Если все мы уже прошли точку перелома.

– Постоянство – растяжимое понятие.

Я улыбаюсь.

– И вообще, что такое постоянство?

Кэл тоже улыбается. Ему кажется, что я слишком уж разошелся.

– Не стоит забираться в такие дебри.

– Трудно удержаться.

Но он прав, так можно проговорить сутки напролет. Я смотрю на Кэла. В принципе, я не против.

– Если только и делать, что постоянно пытаться обхитрить смерть, времени на жизнь не останется, – он кладет ладонь на мое плечо, от нее исходит тепло. – Не бойтесь. Вот и все, что я хотел сказать.

Кэл прав. Я больше не боюсь. Обзавестись чернилами по примеру осьминога – последний этап моей метаморфозы.

– И потом, – добавляет Кэл, – я придумал кое-что получше.

– Что же?

Кэл открывает ящик, достает альбом для рисования, угольный карандаш и кладет их на чертежный стол.

– Давайте порисуем.

Я улыбаюсь, совсем как в детстве, когда мне дарили новую коробку с шестьюдесятью четырьмя разноцветными мелками, – широко, с неподдельной радостью. Я помню, как любил рисовать, и не понимаю, почему сейчас я больше не рисую. Наверное, потому, что пишу. Рисую словами. Но при виде альбома и карандаша Кэла меня вдруг осеняет: это не одно и то же.

С помощью слов, как моего карандаша, я объясняю Кэлу, чего хочу. Он делает набросок бегло, не стремясь к совершенству, лишь изредка прерываясь, чтобы растушевать штриховку пальцем или отряхнуть бумагу тыльной стороной ладони.

Он слушает меня, кивает и не перебивает, а когда я умолкаю, смотрит на рисунок и удивленно раскрывает глаза. Потом медленно поворачивает альбом ко мне, чтобы и я посмотрел.