Александр Вулин - Мрак

В забытье безвременья я чувствовал, что теряю себя, что мои мысли и движения становятся все более медленными, все менее живыми. Убитый жизнью, которой я вынужденно жил, я делал все, чтобы оставшемуся огрызку своей жизни придать хоть какой-то смысл. Но каждый раз, когда я надеялся, что наконец-то что-то сдвинулось с места, что наконец-то я сбежал от патоки медленных дней, проведенных на лестнице, перед входом в санаторий, дней, когда я пустые глаза свои заполнял небом, считая облака, я оказывался в западне своего страха. Мысль о том, что нужно идти в чужой, может быть враждебный, незнакомый мир пугала меня, и я предпочитал и далее жить этой затхлой спокойной жизнью. Убегая все глубже в себя, я засыпал. Не потому, что нуждался в отдыхе или стремился набраться сил, а для того, чтобы забыться. Я упивался забвением, тонул в нем как в единственном спасении: глаза открывал неохотно, научился очень быстро уходить из реальности в сонный уют, который давал возможности слабой моей душе отдохнуть от боли, давал мне возможность не видеть во что превратился я, тот я, который когда-то мечтал, надеялся и жил. Сначала мне как можно быстрее заснуть и забыться помогал алкоголь, но я быстро понял, что снящиеся в таком состоянии сны – это всегда исключительно кошмары, да и длятся такие сны недолго: довольно быстро наступает ранее утреннее похмелье с тошнотой и тяжелой головной болью, и я остаюсь без мягкой защиты сна. Поэтому я перестал пить перед сном, а взял тактику выдерживать несколько бессонных ночей после которых сон приходил сам: глубокий, пустой.

Потом я научился тонуть в сновидение в любом месте и в любое время, лишь бы найти место, где можно было бы прислониться и смежить веки: заснуть, задремать, уйти в то состояние меж сном и явью, когда боль не болит, только теребит нервно, когда не тревожат воспоминания, когда кажутся реальными мечты и осуществимыми надежды. Я научился видеть нужные мне сны, а просыпался лишь тогда, когда разносили еду, которую съедал быстро, и опять возвращался к своим снам, опять бежал в сонную свою крепость, под защиту его стен. Бежал от людей, от их лиц и беззубых старческих жующих ртов, от неаккуратных комков пиши, выпадающих из них, от вопросов, которые задавались мне и на которые я не знал, как ответить, или не хотел отвечать. Я глотал свою пайку, не чувствуя вкуса и не желая его чувствовать, и спешил назад – в свой сон.

Обычно я сам определял, что мне будет сниться в этот раз, и чаще всего утопал в сон, где я жил своей прежней жизнью в окружении дорогих мне людей. Некоторое время я упорно, до боли в глазах, глядел в одну точку, вызывая лица любимых людей: и тех, уже покойных, и тех, о которых я не знал ничего – живы ли, где находятся сейчас, помнят ли. И после некоторого времени, уже во сне, мог их видеть всех вместе на каком-то месте, которое я придумывал вплоть до запахов и звуков, сам. Чаще всего это было нечто наподобие поляны возле воды, где мы беседовали долго обо всем, что было понятным только нам. В моем сне, в этом безвременье мы были лучше, чем были в жизни: добрее, красивее, терпеливее. Я жил в этих тихих снах и люди, которые жили в них со мной, были реальнее для меня, чем те, которые меня окружали. Люди моих снов жили, двигались вверх и вперед, созидали и творили. Мне снилась жизнь, которая могла быть и никогда не снилась та, которая наступила. Никогда не снились колонны, бег, одиночество. Во снах я достигал того, чего в жизни больше никогда не достигну, я выстраивал свою жизнь так, как я мечтал и хотел, я жил со своей семьей, ездил с ними на экскурсии и отдыхал в чудесных путешествиях, я читал выдуманные книги, я заводил преданных друзей.

Во сне у меня были желания, и мне хватало и энергии, и сил их осуществить. Во сне жизнь моя имела смысл. Выдумав один раз что-то меня радующее, я снова и снова возвращался к этому, заставляя себя переживать значительные моменты, и если меня случайно прерывали, то следующий сон я начинал с любимого сердцу места. Нет, ошибки я делал и в своих снах, но, поскольку я помнил каждую деталь своих снов, то стремился исправить неправильности и всегда мне удавалось найти слово или сделать поступок, который бы делал в следующем сне ошибку невозможной. Рудокоп говорил, мы слушали борясь с жаждой, которая мучила нас несмотря на воду, в которой мы стояли. И мы, не в силах больше терпеть сухость горла, при которой язык прикипает к небу, пили грязную тяжёлую подземную воду, в которую же и мочились. Пили, выплевывая густой болотистый осадок, надеясь, что она нас не убьет раньше, чем придет спасение. – В полдень я проснулся от невыносимой боли – это звук трактора вдали заставил меня пробудиться с криком, что нужно бежать. Глаза детей, привлечённых моим криком, детские глаза из которых глядит преждевременная взрослость, неподходящая их хрупким телам, смотрели на меня спокойно, пока я хватал ртом воздух и махал руками в воздухе, пытаясь прийти в себя. Я умылся холодной водой в общем умывальнике, глядя на свое лицо, искаженное кривым узким куском мутного зеркала, висевшего напротив. И видел, что я медленно и верно схожу с ума. Сумасшествие глядело на меня с небритого серого чужого лица, по которому текли капельки воды. Отекший от сна и безделья, от смертельной дозы фантазий, я трогал свое мягкое пластилиновое лицо с висящей кожей, я глядел в свои заплывшие красные глаза и понял, что достиг дна. Я встал и заставил себя идти. Не куда-то, а – отсюда. Я боялся мира, находящего за зоной своего сна. Тем более я боялся мира, находящегося за зоной нашего временной вечной пристани, за зоной ржавых ворот нашего санатория.