Александр Вулин - Мрак

– Кто тебя привез? – спрашиваю. – С мужчинами по ночам раскатываешь, курва! И каждый раз она опускает голову ниже, как будто словом этим бью ее по голове. – Не суди ее, – просит жена. – Ошиблась она, исправится – сидит старая моя жена в ночнушке, бледной и ветхой от частой стирки, просит меня пощадить дочь, а я и ее матом поливаю и ее – старую блядь и дочь ее – блядское семя, унизившее меня и нашу семью. А вместо покаяния дочь и далее лепечет что-то об отцах, друзьях, повторяет ложь свою и так искренно, так обильно снабжая слезами, что уже сама верит в правду свою. Настолько верит, что и я ей чуть не поверил, почти поверил, но как увидел каблук высокий блядских туфель, торчащий из школьного ее портфеля, то опять в груди такая боль и злость. Не могу ее слушать, тошнит меня от вранья ее, не могу видеть это чужое лицо, когда сидит она передо мной в старых джинсах своих и такой знакомой футболке с надписью кока-кола. И ударил я ее. Впервые в жизни ударил. До этого не бил ни разу, девочка ведь, да и родилась слабенькой. Какое там ударить, я и кричать на не смел.

Дал я ей пощечину, но не ладонью своей, с мозолями тяжелыми как свинец, а тыльной стороной, ударил, чтобы закрыть этот в кровавой помаде лгущий рот, чтобы не слышать льющееся из него вранье, чтобы не видеть следы красной краски, оставшейся на ее зубах. Она упала со стула, как будто я ей полголовы снес. Вся сжалась, больше от страха, чем от боли, и кинула мне в лицо слово матерное, которое я и не думал, что знает и сказала, что мстить мне будет. Там, на линолеуме нашей кухни сказал мне, что будет мне мстить, что не хочет жить так как живу я, и что ее жизнь – это ее личное дело. Сказала тонким детским своим голосом, четко произнося речи грубые, которые не соответствуют ни голосу ее, ни лицу. Сказала еще, что заслуживает больше, чем наш затхлый дом, который трясется весь от проходящих поездов и через окна которого видны только пьяные путевые обходчики. Сказала, что есть люди, которые ее ценят, и которые заботятся о ней, и которые помогут ей вырваться из этого болота. И что ее в жизни ждет нечто большее, чем булка хлеба на завтрак и футболка с рынка, больше, чем летнее купание на реке, больше, чем старые стулья из шахты, на которых еще остались инвентарные номера. И понял, я, глядя в лицо ее, чужое, нарисованное, что она уходит, моя малышка, не хочет оставаться здесь в нищете нашей. А она все кричала в гневе, навсегда чужая и совсем другая. Орала так, что ее все соседи слышали и казалось, что крыша дома упадет от крика этого и от срама, накрывшего наш дом. Поднялась она с пола, и рванула к дверям, бежать, сбежать. Хотел я ее остановить, но стыд задержал меня, стыд, что все соседи увидят, как я сутулый, бегу за ней, прихрамывая тяжело, в то время как народ идет по своим делам – кто на работу, кто на рынок. Весь день ее не было дома. Весь день, – продолжал он, сжав руками своими голову, как будто болела она нестерпимо, когда рассказывал он нам, четверым то, что и самому себе никогда не рассказывал, рассказывал, слушая наше тяжелое дыхание в ответ, тяжелое как вода, которая неумолимо поднималась все выше.

– Ушла она и никто не остановил ее, ни я, ни жена моя, которой я, плюнув сквозь зубы и выматерив ещё раз и ее и дочь ее, запретил выходит из дому, нечего, мол, перед соседями позориться и дальше. – Оголодает и вернется – сказал я. – И научится как вести себя! – и руки у меня дрожали, когда прикуривал сигарету. Нет и нет ее весь день, моя старуха слезы глотает, я молчу, все на дорогу гляжу, все ее поджидаю, все мне кажется, что идет она, голову опустила, признала вину свою и радуюсь я, но оказывается всегда, что или чужой какой ребенок прошел мимо, или просто померещилось и глаза мои видят то, чего нет, но что им желанно. Как только пали сумерки, собрался я ее искать, но напрасно – нигде ее не было. Жена просила меня обратиться в полицию, но я опять только выругал ее: как мне идти в полицию? Как рассказывать беду свою чужим равнодушным людям?!.. Нет, я решил в город пойти, искать ее там. Ходил я по кафе, по ресторанам, по заведениям, где играла музыка, где собиралась молодежь, по паркам искал ее, обшаривая каждую скамейку, поскольку уже знал, что нет никакой квартиры и никакой тетки. Нет и не было. Но натыкался только на бомжей, пьяных и сумасшедших. О чем мне с ними было разговаривать? Откуда им знать, куда ушли карие мягкие глаза моей девочки? Молодежь я спрашивал, но едва успевал и выговорить ее имя: они, такие чистые и такие разодетые, обходили меня, как нищего, стороной, и я чувствовал, что не принадлежу ни этой ночи, ни полумраку их кафе, где они пили свои коктейли и забывали меня сразу, как только отворачивали от меня голову. – Взрывник еще не успел закончить предложение, как вода вдруг нахлынула так сильно, что мы вынужденно потеряли опору. И пока он продолжал говорить, все искали в холодной воде что-то, за что можно было ухватиться. А он, не обращая на это внимания, все рассказывал, как искал. Как высматривал ее в толпе пьяных шумных чужих детей, как напрягал глаза, стараясь увидеть в трепещущем свете, искажающем пространство, заполненное музыкой, рвущей уши, такой сильной, что даже его слух, привыкший к взрывам и к звукам отбойного молотка, не мог выдержать.