Александр Семёнов - Опус номер девять ля мажор. Часть 2. Жизнь как музыка и танец

– Mamma mia! – сказал он. – Марш переодеваться! И повёл их в дом. В прихожей разулись, сняли куртки; оставляя мокрые следы, побежали по деревянной лестнице на второй этаж. В их шестиместной спальне у окна, разговаривая и поглядывая на поле недавней битвы, сидели Наташа Петрова и Джимми.

– А мы вас ждали! – сказала Наташа. – Ну, вы даёте, вообще как эти, коммандос!

Андрей наяву, гораздо быстрее, чем только что в мыслях, раздел Олю. Полностью, не оставил ничего: на ней сухой нитки не было.

– Спасибо, приятель, – сказала она, – всё хорошо. Я уже лет десять не простужаюсь и сейчас не замёрзла, – и постучала костяшками пальцев по лакированной спинке кровати.

Андрей взял из рюкзака махровое полотенце, принялся до красноты растирать крепкую Олину спину, знакомого львёнка над лопаткой, не желающего взрослеть. Алёна разделась сама, с полотенцем к ней подоспела Наташа.

– Фотоаппарат! – вдруг хватилась Алёна.

– Вот он, всё в порядке, – показал Андрей на свою тумбочку. Алёна вздохнула с таким облегчением, будто ей вернули потерянную душу, в наигранном бессилии опустилась на кровать и тут же вскочила.

Стук в дверь. Не дожидаясь ответа, её приотворили, заглянула Нина – самая старшая Артёмова коллега – и, воскликнув: «Ой, извините!» – исчезла.

– Да заходите! – в один голос крикнули девушки, и Оля добавила: – Все свои!

Нина вошла почему-то на цыпочках, будто здесь не переодевались, а спали. Очень старательно показывая, что никого не видит, она добралась до своей сумки, вынула из неё просторный мешок с какой-то снедью и всё же не выдержала:

– Вот так фигурки! Где такие дают, я тоже хочу! – а потом обратилась к Оле: – Я вас, кажется, узнала. Артём фотографировал, точно?

– Было дело, – кивнула Оля, выбирая, что надеть из разложенного на кровати белья.

– Я сразу подумала, кто-то знакомый. Но где встречала, не пойму… А сейчас увидела и сразу вспомнила.

Через час они все были на ты. Накрыли стол в гостиной, расселись, и ладожские гости узнали, что сегодня, кроме Артёма, рождение празднуют ещё два человека из бюро. Этим и объяснялся размах торжества. Воин, оттащивший Олю от снеговика, оказался, ни больше ни меньше, директором. Он говорил длинный и запутанный тост, поздравляя своих, а в честь Алёны выступил Андрей. Он вспомнил их первую встречу: ноябрьский вечер, дождь, оба едва живые и по этому признаку углядевшие духовное родство, в дальнейшем испытанное и скреплённое Ладогой. Родных братьев и сестёр у него нет, так уж сложилось, но Алёну он считает лучшей сестрёнкой на свете. Ему оглушительно хлопали, и Алёна, едва не прослезившись, расцеловала от всей души. Наполнили бокалы, Оля на миг поднесла свой к губам и отдала Андрею: не мучайся из-за меня. Он не больно-то мучился, но выпил её бокал, свой, ещё один свой и остановился.

Мужчины, встав из-за стола, пошли нагребать снег к крыльцу бани. Топить её оказалось не нужно: печка электрическая. Но веники были настоящие, и пар клубился не хуже, чем на Ладоге, и распаренные гости, архитекторы и не очень, выскакивая на воздух, с воплями кидались в сугробы. Вернулись в дом, достали гитары. Пролетела ночь, по ходу которой Оля с Андреем как-то и забыли, что в этом доме полно закоулков, где можно было бы уединиться – если это, конечно, правильное слово: уединиться вдвоём. Утром, когда приехал Лёша Шумилов, все позавтракали и вновь надели лыжи. Только снеговиков уже не лепили, одной такой забавы хватит на целый год.

Через неделю, когда ещё не улеглись впечатления, отметили день рождения Андрея. Всё было тихо и скромно: собрались дома, посидели, поговорили, вечером разошлись. Хозяева были не против, чтобы кто-нибудь остался, но уходить ему пришлось бы очень рано. Утром в воскресенье они поехали на вокзал и, взяв билеты до станции с говорящим названием Проба, сели в электричку. Январь, улетая в прошлое за стёклами вагона, дарил напоследок полумарафонский забег.

Февраль подарил будни. Вернулись все Олины ученики, частные и на курсах. Андрей всё так же, четыре-пять раз в неделю, ездил поднимать грузы и каждый день играл. Ненадолго им завладела хандра: так уже бывало, в последний раз года два с половиной назад. Он не чувствовал желания играть, но волевым усилием сажал себя за гитару и механически гонял давно знакомые произведения. О том, чтобы в таком настроении выучить новое, тем более сымпровизировать, не было и речи. Можно было только без конца вычёсывать мелких блошек, в основном рождённых собственной мнительностью, из пьес, известных со времён училища. Не выдержал, пожаловался Оле. Сижу, бренчу… как на телевизоре бессмысленно щёлкаю каналы.