Эмманюэль Пиротт - De Profundis

Гром снова загрохотал на западе, и лошадь испустила слабое ржание, похожее на жалобу. Она немного успокоилась, видимо, слишком вымотанная, чтобы еще метаться, и встала, дрожа, с бешеными глазами, у фасада дома. Роксанна решилась выйти. Порывы ветра были так сильны, что она боялась не закрыть за собой дверь. Прижавшись спиной к стене, она передвигалась как можно медленнее, чтобы не напугать животное. Но лошадь стояла неподвижно, косясь на нее испуганным глазом. Она вытянула руку и, дотянувшись до головы, погладила ее. Лошадь не противилась, испустив вздох, показывавший, что она успокаивается. Она была не оседлана, но в недоуздке, за который Роксанна ухватилась. Она зашептала успокаивающие слова, и лошадь дала увести себя в конюшню, полуразвалившуюся, которой не пользовались много лет. Но там уцелели два стойла с закрывающимися дверьми.

Невозможно было пойти в сарай за соломой, рискуя улететь посреди двора. Принесет завтра, если ветер уляжется. Роксанна заметила, что лошадь ранена в нескольких местах: на одной ноге была язва, явно давняя, на холке следы от ударов, рот кровоточил. Глаза тоже выглядели не лучшим образом. Они гноились и были затянуты пленкой. Трудно сказать, было ли это следствием дурного обращения, но Роксанна это чувствовала. С бесконечными усилиями она наполнила из ближайшей колонки жестяное ведро, и лошадь пила несколько долгих минут. Когда Роксанна уже собиралась покинуть ее, пришла Стелла. Роксанна велела ей оставаться в доме, но была так взволнована появлением лошади, что на этот раз забыла рассердиться. Они вместе гладили темную влажную шкуру. Тепло, исходившее от мускулистого дымящегося тела, распространялось в конюшне и проникало в них, окутав обеих уютным пузырем.

Живописный – так Стелла назвала коня. Девочка не знала толком, что значит это слово, но ей нравились его звучание и ритм, мерный и резвый, в такт шагу лошади. Живописному шло новое имя, ибо он в самом деле был достоин живописи, как объяснила Роксанна. Она вылечила его с помощью бывшего коневода, жившего в Пайе. Никто не знал, откуда взялся Живописный, и было решено, что знать этого не надо. Вне всякого сомнения, некоторые из его ран были нанесены человеком. Вероятно, по этой причине он был таким нервным, легко возбудимым и особенно остро реагировал на гневный человеческий голос. Роксанна воспылала к нему настоящей страстью. Она начала ездить верхом, как только он оправился от ран и страха. Она не садилась в седло целую вечность, но очень быстро обрела былые рефлексы. Было удивительно и отрадно обнаружить, что тело кое-что помнит. Никогда с самого детства Роксанна не чувствовала такой радости от безоглядной веры в себя, без страха, без хитрости. Ее пьянила очевидность того, что выражало ее тело, эта уверенность, которая передавалась от нее лошади, убеждение, что каждый ее жест, каждое малейшее движение дают и животному эту веру, жизненную силу и работоспособность. Ибо Живописный был конем, страстно любившим работу; он мог надолго сосредоточиться и весь горел желанием сделать как следует. В точности как Стелла, которую мать учила ездить верхом. Девочка оказалась ученицей не очень способной, но старательной и увлеченной. Она и Живописный составляли отличную пару, трудолюбивую и полную энтузиазма. Коневод из Пайе дал животному чуть больше пятнадцати лет. Уже не жеребчик, но ничто не выдавало его почтенного возраста, кроме зубов, ибо зубы лошади солгать не могут.

С некоторых пор в него закралось сомнение. Он начал подозревать, что воля к жизни у этой женщины стократ сильнее той, что толкает ее к смерти. Он не может увести ее. Она должна жить. И он должен помочь ей жить, а не умереть. Эта мысль предстает ему теперь во всей своей кристальной очевидности.

Он смотрит иногда, как она ездит на лошади, прибежавшей бог весть откуда; это было однажды вечером, когда небо в очередной раз плакало над головой бедного мира. Теперь он знает, это были слезы не от горя, но от смеха; небо смеялось до слез, и от этой мысли он тоже посмеивался, как старый одноногий попрошайка, чья последняя забава – позубоскалить над своим собратом-обрубком. Да, он тоже мог посмеяться над этим убогим, вырождающимся миром; он был сам достаточно стар и зол для этого. Что до Роксанны, он почти не слышал больше ее внутреннего хохота, с тех пор как лошадь составила ей компанию.

Она была неплохой наездницей, разве что немного зажатой. Порой он любовался ею, горделивой и спокойной, на спине своего скакуна. А иногда этот образ причинял ему боль. Никогда он так остро не ощущал абсурдность своего положения, как с появлением животного в доме. Ездить верхом было для него второй натурой. Он провел больше времени на лошади, чем на двух ногах. Роксанна, однако, жила своей жизнью, отчасти забывая о накопившейся горечи или отодвигая ее в дальний уголок своего рассеянного ума.