Эмманюэль Пиротт - De Profundis

Ему кажется, будто он лежит на соломе. Рядом с ним Берта. Ее корсаж расстегнут, юбка высоко задрана. Она улыбается ему, сияет. Он только что занимался с ней любовью, и это не в первый раз. На сердце у него тяжело; он хочет уехать, никогда больше не поддаваться соблазну, которому не в силах противиться. Он должен уехать. Ничто больше не держит его здесь. Ему отказала Мадлен де Бофор, предпочтя князька из Брабанта, болезненного и распущенного. Он не любил Мадлен, он любил ее состояние, ее спесь, быть может, ее блестящий ум, но больше всего нравился ему, конечно, ее дар к музыке. Она играла на виоле, как никто. Взмах ее смычка был силен, точно у мужчины. Когда она играла, все ее существо трепетало необузданной чувственностью, так не вязавшейся с ее хрупким станом, тонкими руками и видом недотроги. Тогда, и только тогда он страстно желал ее. Но когда она, оставив инструмент, возвращалась к вышиванию, он видел в ней лишь способ возвыситься в обществе, спасти свою семью от разорения и имя от бесчестья. Жених Мадлен спровоцировал его на дуэль, а не следовало бы: уже умирая от страха при виде оружия, этот трусишка обмочился в самом начале поединка, когда он только топнул сапогом, не успев нанести ни одного удара. Князек еще немного погонял мух, уклонялся, пятился и наконец рухнул от удара, который отразил бы и двенадцатилетний ребенок.

Слишком большое он испытал удовлетворение, проткнув шпагой этого молокососа. Впервые он отнял жизнь, и у него возникло только одно желание: делать это снова и снова. Он и сам был тогда молокососом, полным гордыни, комплексов и затаенных обид. Он был зол, той язвительной, яростной злостью, что свойственна молодой обнищавшей знати.

После этого он отправился на войну, оставив Берту с ее терзаниями. Она зачахла после его отъезда, и он видел ее еще только один раз, тот самый, когда она обнажила свои жуткие ноги. Позже письмо от матери пришло ему в Богемию; она умоляла его вернуться к одру сестры, если сможет. Он мог, но не вернулся. Он стыдился Берты, она докучала ему, мешала его планам. Зачем ей надо было так страдать, так отчаянно цепляться за их противоестественную любовь? Их объятия казались ему теперь грязными и порочными, от воспоминаний о них тошнило. Он забыл о письме и носил его в кармане камзола много недель. Его нашел хирург, прилипшее к телу, искалеченному железными зубьями chausse-trappe [25] Такого рода орудия (прообраз противопехотных мин), называемые также «вороньи лапки», широко использовались в Европе XVII–XVIII вв. при взятии крепостей. , у самого сердца.

Через несколько месяцев Берту нашли повесившейся на чердаке. Ее похоронили у корней большого дуба недалеко от дома. Самоубийц не хоронят в освященной земле, и было слишком много свидетелей, чтобы солгать о причинах смерти. Первой ее увидела Макселланда; на ее крики тотчас сбежалась вся челядь.

Дуба Берты больше нет. Нет и следов маленького надгробия, которое мать поставила на могиле. Он хотел бы лечь там и ждать конца. Это его место. Теперь он это знает. Быть может, в конце концов, права Роксанна, и усопшие души возвращаются сюда лишь для искупления своих мелких человеческих грешков. Вспоминать, вспоминать еще, всецело, без остатка погрузиться в прошлое. Никак не избежать угрызений. Таков резон его присутствия. Все загубленные жизни, пытки, насилия – ничто по сравнению с брошенной Бертой. Почему же не вернулась в этот мир и она, за компанию с ним, в этом бесконечном бдении? Потому что одиночество – удел таких людей, как он. Он повелся на обещание встречи с этой женщиной, Роксанной. Но ничего не будет. Она навсегда останется закрытой для него, недоступной. И наслаждение, которое – он знал – он дал ей, могло даровать им надежду лишь на неуловимое прикосновение, едва намеченную ласку, столь же эфемерную и легкую, как поцелуй ветра.

Апрельским днем, выйдя от мадам Жорис, Стелла отправилась к Джеки. Она никогда не бывала на старой обветшалой ферме, где катастрофически не хватало присутствия женщины. Она вошла во двор, заросший травой между булыжниками, обогнула кучу навоза и позвонила в дверной колокольчик. Открыл ей, ворча, старик отец.

– Чего надо? – буркнул он.

– Джеки дома? – спросила Стелла.

– А чего тебе надо от Джеки?

– Ничего… Мне нужен совет. Когда он вернется?

– Хрен его знает…

– Можно я его подожду?

Отец нехотя согласился, и Стелла уселась в кухне за липким, в крошках столом, под томным взглядом распятия, висевшего над камином. Отец штопал старые носки, по виду возраста Мафусаила. Он что-то бормотал, орудуя иголкой, и не обращал на Стеллу никакого внимания. Потом, через несколько минут, стал бросать на нее косые взгляды, а его беззубый рот при этом похотливо причмокивал. Время шло, а Джеки все не возвращался. Видно, возбужденный до крайности присутствием девочки, старик встал, отложил коробку с нитками и заявил: