Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

— К чему терять время? Просто напечатайте свои угрозы в «Цзефан жибао» и увидите, что я отвечу…

Очки Хэ Лутина соскользнули на самый кончик носа. Незнакомец в ответ благостно улыбался. Воробушек поспешил мимо.

Дальше по коридору он попал в кабинет, который делил со Старым У — дарованием, который играл на эрху так, словно это было не трудней, чем подрезать ногти на ногах. Старого У он не видел неделями.

На столе Воробушка лежала записка, написанная на полях оторванного от газеты клочка: «Учитель Воробушек, благодарю вас за одолженный мне экземпляр «Музыкальной жизни немцев». Я прочитал ее за один присест и всю ночь не мог сомкнуть глаз. Могу ли я зайти сегодня к вам в кабинет около часу дня? Почтительно ваш, Цзян Кай». Воробушек перечитал письмо. Сегодня в час дня, под океанические волны аплодисментов, Инь Чай должен был играть в концертном зале Чайковского. Кай, должно быть, об этом забыл.

Воробушек сунул записку в стол. Четыре стены цвета слоновой кости, казалось, клонились к окну. Он вынул свою Симфонию № 3, со следами ботинок и так далее, и разложил на столе первую часть. Как он ни старался, разгладить смятые страницы ему не удавалось. Но он все равно взялся за карандаш.

Само время — часы, минуты и секунды, все, что ими отмеряли, и то, как они это отмеряли — в Новом Китае ускорилось. Он хотел выразить эту перемену, написать симфонию, которая жила бы и в современности, и в древности: то, что еще не свершилось, и то, что почти ушло. Тиканье в первых тактах цитировало рычащие машины Прокофьева в Симфонии № 7, а на заднем плане звучал танец, аллегро ризолюто, ускорявшийся, пока такты не начинали трещать от шагов, и в конце концов выворачивавшийся на волю, словно выстрел в небо. Свободное падение во вторую часть — скерцо, скрипичное трио, само на себя не похожее, что развеивалось, как ветер — и медленным маршем вступали духовые. Звук, что расточился, как раз когда учился быть слышимым.С противоположной стены со всезнающей улыбкой на него глядел Председатель Мао. Да что ты вообще написал, побранил его Председатель Мао, что не было бы подражанием? Да что ты можешь вообще сказать достойного? Шло время, и бумага в клочке утреннего света нагрелась. Три четверти времени Воробушка уходило на то, чтобы попасть в квоты последней политической кампании, а оставшаяся четверть — на преподавание теории музыкальной композиции. Его собственную Симфонию № 1 исполнили и хорошо о ней отозвались, лишь чтобы раскритиковать в Союзе композиторов. Симфония, заявили они, страдает формализмом и ненужным экспериментаторством; мрачность третьей части ничуть не поднимает дух народа; и общее значение произведения не так-то ясно. Если бы не протекция Хэ Лутина, критика была бы куда хуже. Симфония № 2, которая, он знал, была несказанно прекрасна, прохлаждалась в ящике его стола, так никогда и не поданная на одобрение. В прошлом месяце он положил на музыку шесть стихотворений Ван Вэя и Бертольда Брехта, но это, понимал Воробушек, лучше никому не слышать. Его студенты требовали революционной доступности, а вышестоящие пытались донести до него верную политическую линию, но что это была за линия? Стоило ему ее уловить, как она расправляла крылья и уносилась в небо. Какая музыкальная мысль могла остаться недвижима на год или на всю жизнь — не говоря уж о жизни в эпоху революции?

Он выдвинул скрипнувший ящик стола и вновь посмотрел на уверенный почерк Кая. Как и Хэ Лутин, Кай был родом из отдаленной деревни, отличался игривостью и виртуозностью, обладал необыкновенной памятью и любил музыку не менее таинственной любовью, чем и сам Воробушек. Но Кай был готов преуспеть. Чтобы стать известным музыкантом, вне всякого сомнения, требовалось сперва преуспеть в собственном воображении; только такие по природе своей музыканты могли подняться над остальными. У жизни, чувствовал Воробушек, нет выбора, кроме как быть к Каю щедрой.

Он старался не думать о собственных все убывавших возможностях. Он стер последние двадцать написанных тактов. Долго сидел и размышлял, пока сама комната не стала другой. На пустой странице ему явилась строчка. Строчка двинулась вперед по все более крутой кривой. Он последовал за ней, не отдавая себе больше отчета, что вообще что-то пишет.

Утро кончилось. Воробушек думал о письме от Вэня Мечтателя и о таинственном товарище Стеклянный Глаз, когда дверь распахнулась и вошла Чжу Ли, бледная, как незажженная свеча. В руках у нее были зеленый термос, футляр со скрипкой и бумажный пакет.