Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

— Я не знаю.

— Вы госпожа Ай Мин? — спросил он. — Это Ай Мин?

— Да.

— Ай Мин, мне нужно поговорить с вашим отцом. Все ли в порядке? Пожалуйста, доверьтесь мне…

— Мы все больницы проверили, — сказала Ай Мин.

— Больницы?

— Я не знаю… — Она испугалась, что ее голос дрогнет и, что если она снова расплачется, то никогда уже не сможет остановиться. Телефонная трубка у уха казалась до нелепости большой. — Напишите лучше моей маме. Я не знаю.

— Что произошло? Я друг вашего отца, Воробушек преподавал у меня в Шанхайской консерватории. Я живу в Канаде, я могу помочь, пожалуйста, позвольте мне помочь.

Ее замутило. Письма, иностранные марки, проигрыватель, незнакомец в белоснежной рубашке. Имя «Кай» так часто писалось и говорилось, что она и не догадывалась, что все это время это был один и тот же человек.

— Вам лучше написать маме. Я не… я не могу. — Она уже плакала — от растерянности. — Он всегда хотел играть на рояле.

— Что? — последовала пауза, а затем: — Ай Мин, вы еще здесь? Пожалуйста, не вешайте трубку!

Он кричал, и Ай Мин была уверена, что Ивэнь и семейство Сунь слышат, как из телефона плещет паникой, и это осознание привело ее в ужас.

— Я не знаю, как скоро вы сможете с ним увидеться, — сказала Ай Мин. — Его здесь нет. Не знаю. Его здесь нет.

— Ай Мин… — произнес он.

— Мне надо идти.

— Пожалуйста, подождите…

— Мне жаль, мне правда очень жаль, что я не могу вам помочь. Мне жаль, что вы не можете ему помочь.

Она отвела трубку от уха и протянула в пустоту.

Госпожа Сунь выкатилась вперед. Глаза у нее были красные, точно она жмурилась. Она взяла трубку; Цзян Кай продолжал что-то говорить. Госпожа Сунь вклинилась в трескучий шум:

— Товарища Воробушка с третьего июня не было дома. Не расстраивайте его дочь. Бедняжка правда ничего не знает. Она еще ребенок совсем…

Ивэнь держала ее за руку. Кто это дрожал? Она или Ивэнь? Почему их всех так трясло?

Стена семейства Сунь разломилась на спорящие голоса.

— Ты что, не слышал, что на школьном дворе, недалеко отсюда, трупы зарывают? Школа на запах жалуется…

— Что за чушь! Да когда ты поймешь уже…

Ай Мин осторожно переступила через детей и обошла бабушку Сунь, поглубже вжавшуюся в кресло. В квартиру набилось еще больше народу, но они с Ивэнь протолкались наружу, через дверь и в переулок. Многоголосый шепот иголками впивался ей в одежду, руки и ноги. Чтобы его стряхнуть, Ай Мин побежала вперед, прямо на улицу, боясь, что, если она закричит, если издаст хоть звук, случится что-то ужасное. На улице она влетела в проходившую мимо пару; женщина врезалась в мужчину, а тот отшатнулся вбок и уронил пакет с фруктами. У нее за спиной Ивэнь уже извинялась, и мужчина раздраженно заорал им быть поосторожнее.

— А если бы мы… — начал было он, но не закончил. — Ты погляди, — сказал он, поднимая с земли свои сливы. — Они же все помялись.

Улица казалась сюрреалистически нормальной. Кто-то убрал искореженные велосипеды. Ночная смена подметала тротуары, бакалейщик опускал железные рольставни, на досках объявлений была развешана «Жэньминь жибао». Ай Мин остановилась почитать: «Пагубные последствия буржуазной либерализации и духовного разложения — вот каковы причины этого контрреволюционного мятежа». Затем следовал репортаж о героических жертвах Народно-освободительной армии. Но в других статьях писалось о тяжеловооруженных солдатах и расстрелах из автоматов, словно сама газета рассыпалась на разные голоса. Ай Мин отвернулась. Ивэнь рассказывала, что в Пекинском университете, в Цинхуа и в педагогическом премьера Ли Пэна объявили врагом народа и что десятки тысяч студентов выбрасывали партбилеты и комсомольские значки и разводили из них костры.

— Но власти победили. Все кончено, — сказала Ивэнь. — Все же закончилось, так ведь?

Ай Мин ничего не могла на это сказать. Говорили, что в иностранных газетах пишут о бойне на Тяньаньмэнь, но она-то была на площади и видела, как студенты ушли. Они что, не знали, что танки пришли снаружи? Они что, не знали про погибших родителей, рабочих, детей?

Она вспомнила, как ехала в апреле на велосипеде по проспекту Чанъаньцзе и широкая улица казалась дорогой не только к центру города, но и к самому сердцу ее жизни. Открытое, нехоженое пространство площади. Она подумала о записях Прокофьева, Баха и Шостаковича, которые Воробушек прятал под полом в Холодной Канаве, подумала про Большую Матушку Нож и Папашу Лютню, которые уже ехали в Пекин. Подумала о лице матери, некогда столь бесстрастном, а теперь — неспособном скрыть боль. Как могла это быть все та же улица? Как могли это быть все те же стены? Как могла бы она притворяться, что все так и было?