Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

На следующее утро, в среду, Воробушек встретился с сослуживцами у моста Мусиди. Все пришли в аккуратной темно-синей форменной одежде, а вокруг них проспект Чанъаньцзе полнился своего рода эйфорией — и печалью. Люди со всех городских заводов все прибывали — в грузовиках и снятых с маршрутов автобусах. Фань раздавала приказы — ее голосом стекло можно было резать. Были там и Старый Би с Дао-жэнь, которые несли одну сторону транспаранта «Не можем больше молчать». Даже мастера цехов, управляющие и начальство шли вместе со всеми. Воробушек слыхал, что дети некоторых из них, включая Крошку Кукурузку, участвовали в голодовке; и правда, вид Крошки Кукурузки оставлял желать лучшего. Живительный ветерок пустил рябь и складки по транспарантам, и Воробушку вспомнилось выражение Большой Матушки: «Посеешь ветер — пожнешь бурю». Наконец они выдвинулись под знаменем Третьего Пекинского проволочного завода. Небо было как желтый занавес, из-под которого им было никогда до конца не выйти.

Когда показалась площадь Тяньаньмэнь, воздух гудел от шума. Воробушек заметил знамена, возвещавшие присутствие компании «Пекинский Городской автобус», универмага «Сидань» и — ко всеобщему потрясению — Пекинской школы милиции. Лин тоже была тут — шла вместе с сослуживцами с «Радио Пекина». Рабочие с завода Шицзиншань размахивали ловившими солнечный свет оранжевыми флагами. Все они были крепкие, громадного роста, и взялись регулировать движение. Жизнь била ключом, многоголосая. как оркестр, и совершенно неузнаваемая. Из колонок звучал голос студента: «Мать Поднебесная, взгляни на деяния сыновей и дочерей своих», а иностранных журналистов, приехавших ради репортажей с советско-китайского саммита, было так много, как будто они с каждым мгновением умножались. Журналисты и редакторы «Жэньминь жибао» шагали под красно-золотым знаменем — цвета заката. Повсюду студенты, почти пьяные от усталости, собирали пожертвования, и пластиковые ведерки и жестянки из-под печенья переполнялись через край. Рабочие рядом с Воробушком принялись скупать воду, галеты, леденцы на палочке и замороженные фрукты и отвозить это все на тележках участникам голодовки. Воробушку казалось, словно все его прошлые жизни, все его «я», шли с ним рядом.

— Товарищ Воробушек, — сказала Фань, беря его под руку, — вы в порядке? Надо нам для вашей поясницы льда найти…

— Я в порядке, — хрипло сказал он. — Я и не думал, что столько народа…

Фань так широко улыбнулась, что он удивился, когда понял, что она плачет.

По громкоговорителям к толпе обращался ученый:

— Правительство совершает недопустимые, на мой взгляд, вещи, а в рядах студенческого движения есть экстремисты. Но история — такой процесс, что все перемешивается…

Через две недели он должен был лететь в Гонконг повидать Кая, и все же он так и не соизволил пока что сообщить эту важную деталь ни Лин, ни дочери, и от того факта, что он так много важного вскрывал, отмахиваться было больше невозможно. От звучавших лозунгов дрожали и люди, и здания: Неужели ложь может длиться вечно? Когда он дошел до площади, то подумал — так вот на что похожа Тяньаньмэнь, когда она правда полна народу. Даже Председатель Мао такого никогда не видел. Портрет Мао на воротах, знакомый, как луна в небе, казался самодовольным — и слишком тепло одетым для весенней сырости. Несмотря на миллион демонстрантов, все замеченные милиционеры шли в поддержку студентов. Студенческие громкоговорители увещевали голодающих соблюдать порядок, «спать аккуратно» и воздержаться от карточных игр, поскольку подобное поведение бросит тень на чистоту их целей. У постящихся студентов не было ни матрасов, ни брезента, чтобы лечь, — ничего, кроме грязных газетных листов. На плакате значилось: «Партия удерживает за собой власть, обвиняя народ в сфабрикованных политических преступлениях».

Воробушек представить себе не мог, какой бы эта сцена показалась Чжу Ли — будь она в том возрасте, в каком была бы сейчас. В скольких изменах ее обвинили хунвейбины? Сколько преступлений сфабриковало правительство? Как могла ложь длиться так долго и въесться во все, чего бы они ни касались? Но, может быть, Ай Мин позволят повзрослеть в другом мире, в новом Китае. Возможно, думать так было и наивно — однако Воробушек обнаружил, что трудно не поддаться, не надеяться и не желать.

Каждый день были новые демонстрации: миллион человек в среду и еще миллион в четверг — несмотря на проливной дождь. Шел шестой день голодовки, и даже официальная «Жэньминь жибао» сообщала, что более семисот голодающих потеряли сознание. Когда бы Воробушек ни вышел из дому, в любой час дня и ночи, он слышал, как кареты скорой помощи несутся на Тяньаньмэнь и обратно. Его завод — как, вероятно, и все заводы в городе — закрыли. Его новое сочинение было почти дописано. Перечитывая его, он услышал контрапункт к Опусу № 23 Габриеля Форе — то же плавное нисхождение — и три переплетающихся голоса органной прелюдии Баха «Из глубины взываю к Тебе, Господи», которую он всегда любил. Но, возможно, другие сочинения были не столько контрапунктом, сколько подслушанными звуками, жизнями внутри жизней. Воробушек уже и сам не знал. Структура его сонаты казалась несбалансированной, даже чудовищной, и хотя он и понимал, что она почти завершена, но понятия не имел, как именно она закончится.