Виктор Устьянцев - Премьера

Как-то он вычитал у Станиславского: «…всякий другой художник может творить, только когда им владеет вдохновение. Но художник сцены должен сам владеть вдохновением и уметь вызывать его тогда, когда оно значится на афише спектакля».

Конечно, вся жизнь актера расписана по часам и минутам, он не может ждать вдохновения даже до завтрашнего дня, если ему надо выходить на сцену уже сегодня вечером. Значит, он должен уметь вызвать в себе вдохновение. Половникову уже не один раз пришлось быть свидетелем того, как тот или иной актер, будучи не в настроении, сумел мобилизовать все физические ресурсы организма, настроить себя, вызвать в себе тот необыкновенный подъем духа, который, наверное, и называется вдохновением.

Но разве так бывает только у актеров?

По своему опыту Александр Васильевич Половников хорошо знал, что вдохновение приходит, как правило, в процессе труда, что все разговоры о безотчетности порывов вдохновения, ниспосылаемых писателю неизвестно кем и как, просто фантазия, легенда, затуманивающая суть творчества.

По своему же собственному опыту Александр Васильевич знал, что в творческий процесс просто приходится втягиваться, что это требует физических и моральных усилий, порой не просто утомляет, а изнуряет. Но в один прекрасный момент, словно в награду за это, наступает такая святая, неповторимая минута, когда утомление вдруг спадает, напряжение перестает быть напряжением и дальнейшая работа уже как бы не требует больших усилий, все начинает получаться, твориться как бы само собою — теперь действительно как бы по наитию свыше. Возникает ощущение необыкновенной легкости, радости и восторга. И вот тут уже нужен навык, ибо о технической стороне дела думать просто некогда, надо воплощать замысел, то есть решать ту задачу, ради которой берешься за книгу. Собственно, это и есть наитие, вдохновение.

А как это происходит у актера? Ведь он, собственно, не сам создает образ, ему дает его драматург, пусть не всегда готовый, но хотя бы отчетливо задуманный. Актер может вносить что-то свое в его трактовку, но выйти за пределы авторского замысла ему нельзя. Именно в авторском толковании он должен донести образ до зрителя. И в этом смысле профессия актера даже не вторична, а третична, ибо между актером и зрителем стоят драматург и режиссер. Александр Васильевич припомнил, как Федор Севастьянович Глушков как-то сравнил свою профессию с ролью бегуна, несущего эстафету на последнем этапе. Как бы хорошо ни прошли свою дистанцию предыдущие участники, донести ее до финиша может только он, актер.

Половников интуитивно догадывался, что не сможет написать пьесу, пока не постигнет, как именно происходит перевоплощение актера в задуманный драматургом образ.

Александр Васильевич спрашивал об этом у многих. Одни пожимали плечами, другие соглашались с его представлениями, третьи возражали, и Половников понял, что у каждого из актеров есть какой-то собственный способ постижения образа, свой путь, куда более сложный, чем в намеченной Александром Васильевичем схеме.

Он вспомнил даже о своем актерском опыте. В десятом классе они решили поставить инсценировку по чеховскому рассказу. Половникову досталась роль помещика, он добросовестно вызубрил ее и даже научился говорить с легкой картавинкой, перед зеркалом отработал кое-какие жесты. Костюмов они не достали, но Половникова облагородили сделанным из картона цилиндром и бабочкой. Все сходились на том, что роль ему удалась, предрекали шумный успех. Но когда он вышел на сцену, послышался шепот, потом легкие смешки, а затем и откровенный гогот. А роль была серьезная, он не понимал, над чем тут можно смеяться, стал еще серьезнее, потом сбился с текста и убежал со сцены раньше, чем полагалось.

Оказалось, что, нахлобучив на него цилиндр и нацепив бабочку, их самодеятельный костюмер забыл снять с лацкана его пиджака комсомольский значок. Он-то и был причиной столь веселой реакции зрителей. Курьез сей напрочь отлучил Половникова от сцены, даже суровым армейским организаторам самодеятельности не удалось его уломать.

А вот теперь ему пришлось иметь дело с настоящим театром, с настоящими актерами.

Когда он пожаловался Заворонскому, что не может понять до конца природу актерского таланта, тот сказал:

— В искусстве не все можно объяснить, есть явления просто неуловимые. А в актерской работе есть еще и нечто таинственное. И чем крупнее актер, тем эта тайна больше, непостижимее. Конечно, есть какие-то и общие закономерности, но это уже технология. А индивидуальные свойства каждого таланта всегда за семью печатями.