Виктор Устьянцев - Премьера

— И как же вы объясняете?

— С детьми надо быть откровенными. Так и говорю: «Не папа это, но тоже моряк. А завтра вернется с моря твой папа, а этот чужой папа уйдет вместо него в море». Представьте: дети, а все понимают. Иногда, правда, замыкаются. Я тоже замыкаюсь, но только ночью, днем не имею права — дети, они все чувствуют… Вот так и живем…

Жизнь ее сначала показалась Антонине Владимировне ужасной. Но Мария Афанасьевна опровергла:

— Это что! Вот и квартира отдельная, и даже горячая вода в доме есть. А с чего начинали? Деревянный барак, продуваемый всеми ветрами не только насквозь, а и до того, что и стены шатаются. Ребятишки вповалку. И манная каша одна на шесть семей. Теперь-то мы со всеми удобствами, можно сказать — благополучные…

Но Антонина Владимировна не поверила в ее благополучие и однажды спросила:

— А нет ли у вас обиды? При всем при том вы в чем-то обездолены…

И Мария Афанасьевна вдруг процитировала:

— Кто это написал? — спросила Антонина Владимировна, опять вспомнив стихи Половникова.

— Алексей Лебедев. Он был штурманом подводной лодки, как и мой муж. Только намного раньше. Он погиб в войну. — Мария Афанасьевна вдруг умолкла, отрешенно глядя в окно. И даже расшалившийся Вовка замер в каком-то слишком мудром для его возраста понимании. Наверное, она спиной почувствовала этот его слишком понимающий взгляд и, резко обернувшись, как бы подытожила: — Вот так! Вот так и живем, Антонина Владимировна!

В этом ее возгласе не было ни жалобы, ни просьбы о сочувствии, но Антонина Владимировна попыталась поставить себя на ее место и, поняв, что ее собственное одиночество не идет ни в какое сравнение с одиночеством этой семьи, виновато призналась:

— А знаете, я как-то до этого что-то не понимала. Мы, наверное, слишком замыкаемся в своих бедах…

— Наверное, — отчужденно согласилась Мария Афанасьевна. — Хотя и сказано, что чужого горя не бывает, а горе-то у каждого все-таки свое…

— Вы считаете себя несчастливой? — спросила Грибанова.

— Несчастливой? — кажется Мария Афанасьевна не просто удивилась, а даже испугалась, что ее вдруг могут считать несчастливой. — Упаси вас бог так думать о нас! — Она сгребла руками детей, как будто собиралась подтвердить, что она не одна. — Мы не обездоленные!

И Антонине Владимировне стало вдруг стыдно, что она подумала о Марии Афанасьевне как о человеке с несложившейся или не так сложившейся судьбой. А Мария Афанасьевна, помолчав и, видимо, все поняв, с упреком сказала:

— Вы уж не жалейте нас. Не настолько мы жалкие, чтобы…

— Господи! Да не жалею я вас! Скорее — завидую вам! — воскликнула Антонина Владимировна и торопливо, может быть опасаясь, что Мария Афанасьевна не дослушает ее, выплеснула все и о Геннадии, и о Половникове, и даже о Серафиме Поликарповне, и об их совместной поездке в Малеевку, понимая, что эта Малеевка Марии Афанасьевне так же далека, как Троянский конь или Варфоломеевская ночь.

Но Мария Афанасьевна поняла ее и даже пожалела:

— Бедненькая…

И Антонина Владимировна подумала, что она и в самом деле намного беднее ее, и неожиданно для себя разрыдалась. И жаловалась сквозь слезы:

— Он такой… застенчивый и неуклюжий. И никаких ласковых слов не говорит. А я хочу, чтобы говорил! Впрочем, и я, уезжая сюда, даже не сказала ему до свиданья.

— Свидитесь еще! Теперь ты от него никуда не денешься. Вернее, от себя никуда не уйдешь. И не уходи! Кому это надо, чтобы ты от себя бежала?

— А и верно, кому? — успокаиваясь, повторила Антонина Владимировна. — Даже Самочадиной это не нужно.

— А кто такая Самочадина? — спросила Мария Афанасьевна, и Антонина Владимировна не смогла сразу ответить. Долго подбирала выражения, наконец выдавила:

— Красивая.

— Понятно, — сказала Мария Афанасьевна, хотя, судя по всему, истолковала все не так. И успокаивающе пропела:

Пропела слишком громко и тут же спохватилась:

— Ой, детишек разбудим!

Но дети спали спокойно, в чем обе они убедились, испуганно заглянув в детскую. Светочка спала, свернувшись клубочком, подложив ручонки под щечку, упершись острыми коленочками в подбородочек, а Вовка по-мужски раскинулся во всю кроватку и даже слегка похрапывал. Почему-то это особенно умилило Антонину Владимировну, и она воскликнула: