Эвелио Росеро - Война

Я допиваю кофе и иду на почту. Наверно, письма от моей дочери, думаю я. После того что случилось в церкви, она написала нам письмо, предлагая переехать к ней, уверяла, что ее муж примет нас хорошо, умоляла подумать о внуках. Ни я, ни Отилия не сомневались ни минуты: мы никогда не уедем отсюда.

Это действительно письма моей дочери. Я не читаю их на почте, а снова иду домой, как будто там меня ждет Отилия, и мы прочтем их вместе. Уже возле дома я вижу несколько детей, сидящих в кружок на корточках, на краю тротуара. Я прошу их пропустить меня, но они сидят неподвижно, почти соприкасаясь головами. Я заглядываю сверху и вижу: детские руки, худые и загорелые, тянутся к ручной гранате. «Граната! — мысленно кричу я. — Она еще здесь».

— Ну-ка, — говорю я.

Старший из мальчиков решается, хватает гранату и отпрыгивает назад. Остальные следуют его примеру. Я их напугал. «Не может быть, — думаю я, опуская письма дочери в карман, — я взорвусь, не прочитав твои письма, Мария». Я тянусь к гранате, но парень не собирается ее отдавать: «Это не ваша», — говорит он. Остальные поворачиваются ко мне и выжидательно смотрят. Они отлично понимают, что, если побегут, я никогда их не догоню. «И не твоя, — говорю я, — она ничья. Дай мне, она взорвется, ты хочешь взорваться, как та собака, которую похоронили с воинскими почестями?» Я молю Бога, чтобы мальчик видел, как под звуки военных горнов возле кладбища хоронили собаку. Да, похоже, он отлично знает, о чем речь, потому что сразу отдает мне гранату. Хоть какая-то польза от этих публичных похорон. Остальные дети пятятся от меня всего на пару шагов, но круг не размыкают. «Уходите, — говорю я, — оставьте меня с этой штукой». Они не хотят уходить, они идут за мной — на приличном расстоянии, но идут — а я? куда? я иду по улице с гранатой в руке, сопровождаемый детьми. «Назад! — кричу я им. — Не ходите за мной, иначе мы взорвемся вместе». Но они все равно идут, ничего не боясь, и мне даже кажется, что из домов выходят новые дети и, пошушукавшись с первыми, решительно пристраиваются к толпе у меня за спиной; откуда столько детей? они не уехали? Наконец я слышу испуганный мужской голос: «Зашвырните ее подальше, учитель, что вы делаете». Потом в отдалении другой голос, женский, отгоняющий от меня детей: «А ну по домам!» — кричит этот голос. Дети не слушаются. Притихшие, нетерпеливые, они явно ждут, когда же, наконец, прямо у них на глазах взорвется старик, и даже не подозревают, что взорвутся тоже. Открываются двери других домов, женский голос срывается на визг. Я иду прямо к обрыву. Прохожу мимо заброшенной фабрики гитар. Миную дом Маурисио Рея, уже почти бегу. Останавливаюсь у края обрыва. Теперь дети подходят совсем вплотную; один, самый маленький, голый от пупка до пят, даже хватает меня за рукав. «Уходи отсюда», — говорю я. Пот заставляет меня закрыть глаза. Я уверен, что стоит мне размахнуться для броска, граната взорвется в руке от одного усилия и меня разнесет на куски в толпе детей, вместе с толпой детей, и можно не сомневаться, что рано или поздно кто-нибудь в городе пошутит: взрываясь, учитель Пасос прихватил с собой немало детей — так я думаю, ладонью чувствуя твердую поверхность гранаты, зверя с огнедышащей глоткой, который уничтожил бы меня своим выдохом, будь я один — по крайней мере, я не почувствовал бы боли, и мне не пришлось бы ждать тебя, Отилия, разве я не говорил, что буду первым? дети по-прежнему стоят у меня за спиной, я делаю последнюю безрезультатную попытку отогнать их страшными гримасами, но они, наоборот, подходят еще ближе; где-то в отдалении их зовут мужские и женские голоса, я поднимаю руку и бросаю зверя в пропасть, раздается взрыв, нас ослепляют вихри летящих снизу мелких искр — разноцветных огоньков, с треском убегающих по ветвям деревьев в небо. Я оборачиваюсь к детям: у них восторженные, отрешенные лица, как будто они смотрят фейерверк.

Я иду домой мимо раскрасневшихся женщин; они слишком поздно узнали новость и спешат за своими детьми: некоторые обнимают их, другие бранят и пускают в ход ремень, как будто дети виноваты, думаю я и одновременно стараюсь понять, что спрашивают меня мужчины, потому что теперь за мной идут и мужчины, и женщины. «Где была эта граната, учитель?» — «На моей улице». Из головы не идет непростительная оплошность, в которой я до сих пор не признаюсь: забыть об этой гранате на месяцы, и вокруг нее выросла бы трава, закрыла бы ее со всех сторон, — думаю я, чтобы оправдаться, — превратила бы ее в серую плесень и похоронила навсегда. Родители детей провожают меня до самого дома и заходят, как к себе домой, что празднуем? кого мы победили? но так даже лучше, уже давно никто не заходил в этот дом, словно он непригоден для веселья, а если бы из кухни вышла Отилия? меня поздравляют, кто-то скандирует мое имя, весть разносится за минуту, но у меня только одно желание: прочитать письма дочери, без посторонних. Это невозможно. Приходит Чепе и те, кто выпивали у него в кафе. Один из них подает мне рюмку водки, и я осушаю ее залпом. Народ аплодирует. Оказывается, у меня дрожит рука, мне было страшно? конечно было, и я намочил штаны, я заметил это, но намочил не от страха, я повторяю: это старость, просто старость; я закрываюсь у себя в комнате, чтобы переодеться. И даже там не чувствую стыда, ведь я не виноват, что теряю память, ни один старик в этом не виноват, думаю я. Переодев брюки, я остаюсь в комнате, сажусь на кровать с письмами в руке, снова разглядываю почерк дочери, но мне хочется прочитать письма в одиночестве, нужно выпроводить этих друзей. «Что случилось, учитель? — кричат мне из-за двери. — Выходите к нам!» — и, когда я выхожу, все смеются и аплодируют. «Учитель, у вас нет музыки?» Те же самые дети, которые нашли гранату, ходят по саду, явно в поисках еще одной, чтобы продолжить праздник, их приводит в настоящий восторг расколотый надвое ствол, обугленное апельсиновое дерево, обломки фонтана для рыбок, увядшие цветы среди мусора — вернувшись, Отилия расстроится, потому что я забыл полить цветы. Несколько соседок оккупируют кухню, разжигают угольную печь и варят кофе на всех. «Чем вы питаетесь, учитель? Не теряйте веры, Господь обязательно явит свое милосердие, и Отилия вернется, мы каждый день за нее молимся». Перепуганные Уцелевшие наблюдают за толпой с забора. В проломе стены я вижу черную фигуру Жеральдины, а рядом — ее онемевшего сына. Городские кумушки рассказывают ей про гранату. Мне снова подносят выпить, и я снова пью залпом. «На самом деле, — говорю я по секрету Чепе, но как будто кричу во все горло, — я был бы рад взорваться, но один». — «Я вас понимаю, учитель, понимаю», — говорит он, и глаза у него красные. Из толпы женщин появляются Ана Куэнко и Росита Витебро и отводят меня на секунду в сторону. «Учитель, почему бы вам не поехать с нами, с нашими семьями?» — спрашивают они. «Куда», — спрашиваю я. «В Боготу», — отвечают они. Я не понимаю, о чем речь. «Мы вас умоляем, учитель, мы все уже приготовили и уезжаем прямо сегодня. Вы сможете ждать Отилию в Боготе, оттуда сподручнее улаживать дела. Или поезжайте к своей дочери, но только выбирайтесь из этого города как можно скорей». — «Я совершенно точно никуда не поеду, — говорю я, — мне это даже в голову не приходило». Немного помявшись, они признаются, что хотели бы купить и увезти на память нашего древнего деревянного святого, Антония. «Это чудотворец, и, как бы там ни было, мы скорее сохраним его для Отилии, чем вы». — «Чудотворец? — удивляюсь я. — Здесь про чудеса давно забыли, — и дарю им деревянного святого Антония, — можете забрать его, когда хотите». Они не заставляют себя уговаривать, дорогу в спальню они знают. Кажется, с большой опаской они торопливо уносят статуэтку святого Антония, уютно, по-детски, лежащего у них на руках, как раз в тот момент, когда на меня нападают сомнения, и я спрашиваю себя, не была бы Отилия против моего решения подарить святого, но окликнуть их не успеваю, потому что в этот момент все расступаются и отходят, словно указывая на меня кому-то.