Эвелио Росеро - Война

Как только я поднялся к лачуге, невыносимая тишина подсказала мне, какая меня ждет картина. Отилии там не было. Был труп маэстро Клаудино, без головы; рядом — труп его собаки, окровавленный ком. На стенах надписи сажей: за пособничество. Мой взгляд нечаянно наткнулся на голову маэстро, лежавшую в углу. Не только его лицо, но и гитару размозжили о стену; не пришлось даже снимать ее с гвоздя — такая абсурдная мысль пришла мне в голову, — но выкрикивал я в этот миг только ее имя: Отилия. Несколько раз я обошел вокруг лачуги, не переставая ее звать.

Это было последнее место, где я мог ее искать.

Наконец я вернулся на шоссе, в воздухе все еще стоял запах жареной курицы. Сдерживаемая рвота подкатила к самым зубам, и там же, на той же обочине, напротив дыма от костра, кружившего вокруг кустов, я выдал то, чего не ел: свою желчь. Сейчас они точно меня убьют, думал я, когда торопливо, из последних сил, шел по шоссе, хотя мне хотелось бежать, потому что я все еще надеялся найти в городе ищущую меня Отилию.

Сейчас, поздним утром, казалось, что в Сан-Хосе очередное воскресенье, все идут туда, куда приходят, отупело твердил я про себя, потому что ни одно лицо, попадавшееся мне на пути, не было лицом Отилии. Та же Глория Дорадо без единого слова сказала мне на окраине города: «Верьте», так она мне сказала. Метрах в пятидесяти от шоссе, у колодца, мылись, стирали одежду и шутили солдаты.

Немного не доходя до площади, в прямоугольном здании бывшего «рынка», слышатся мужские голоса, они спорят, предлагают, возражают. Кто-то говорит в микрофон. Я вхожу, но столпившиеся в коридоре люди мешают мне попасть внутрь. Тут я в первый раз ощущаю полуденную жару. Остановившись, я слушаю спор, даже различаю в глубине зала, в самом центре, среди моря голов, головы падре Альборноса и алькальда. Говорит учитель Лесмес: он предлагает переселить город вместе с пригородами, чтобы «военные и партизаны обнаружили сцену военных действий пустой» — так он говорит. В ответ раздаются голоса, кто-то кричит, кто-то невнятно ропщет. Некоторые думают, что нужно захватить шоссе и удерживать его, пока правительство не отведет полицию подальше от Сан-Хосе. «Да, — говорит Лесмес, — пусть хотя бы уберут из центра города траншеи, пусть прекратят атаки на горожан». Рассказывают, что в этом нападении на город погибло пятеро военных, трое полицейских, десяток повстанцев, четверо гражданских и один ребенок, не меньше пятидесяти человек ранено. В собравшихся не видно согласия, но какая мне разница? ведь Отилии тоже не видно; я хочу уйти, но плотная масса людей, вошедших вслед за мной, не позволяет этого сделать; напрасно я пытаюсь протиснуться; мы все потеем и тупо глядим друг на друга; алькальд зачитывает свои предложения: он дойдет до самого правительства и потребует начать переговоры с вооруженными мятежниками. «Мы должны решить эту проблему на корню, — говорит он, — вчера они пришли в Апартадо, в Торибио, сегодня в Сан-Хосе, а завтра — в любой другой город». — «Переселение города — вот чего они добиваются, — встревает падре Альборнос, — они дали мне это понять». — «Мы не можем оставить город, — взволнованно отвечают несколько мужчин, — здесь у людей есть та малость, которую они заработали тяжелым трудом, и мы не намерены бросать все это». — «Переселение — не выход», — принимает решение алькальд, и все-таки невозможно не ощущать скрытый страх перед новым неизбежным нападением; кто мог подумать, что такое случится и с нами, говорят и повторяют со всех сторон; много лет назад, до нападения на церковь, через наш город шли выселенные из других городов люди, мы видели их: бредущие по шоссе бесконечные вереницы мужчин, женщин и детей, молчаливые толпы, лишенные хлеба и будущего. Много лет назад три тысячи выселенных из родных мест людей надолго остановились в Сан-Хосе, и вынуждены были уйти, чтобы не израсходовать до конца запасы в импровизированных приютах.

Теперь пришла наша очередь.

«У меня в доме все вверх тормашками! — кричит чей-то голос. — Кто мне за это заплатит?» Раздается язвительный смех. Падре Альборнос начинает молитву: «В благости Божьей, — произносит он, — Отец наш, сущий на небесах…» Смех стихает. Я думаю об Отилии, о своем доме, мертвом коте, рыбах и, пока идет молитва, умудряюсь, наконец, каким-то образом выйти, словно вынесенный другими телами, к двери — значит, никто не хочет молиться? Снаружи я слышу голос Ану, продавца пирожков, эхом прыгающий по раскаленной улице. Я машинально иду к площади. Несколько мужчин — некоторых я знаю — замолкают при моем приближении. Меня смущенно приветствуют. Они разговаривают о капитане Беррио, отстраненном от должности на время расследования. «Соберут военный трибунал, и все кончится тем, что он станет полковником в другом городе в награду за стрельбу по гражданским», — предсказывает старик Сельмиро, еще более старый, чем я, и такой мой друг, что избегает смотреть мне в глаза; почему ты испугался, увидев меня, Сельмиро? тебе меня жаль, ты мне сочувствуешь, но все равно предпочитаешь ретироваться в окружении своих сыновей.