Эвелио Росеро - Война

Самый последний дом на мощеной улице перед шоссе принадлежит Глории Дорадо. Маленький, но опрятный и чистый, окруженный манговыми деревьями — подарок Маркоса Сальдарриаги. Мне кажется, что в приоткрытой двери промелькнула Глория в белой пижаме с метлой в руке; она явно хотела мне что-то сказать, но не стала и закрыла дверь. Наверно, хотела поздороваться, но передумала, увидев мое сияющее лицо, такое неуместное рядом с печалью, в которой она живет с того дня, как пропал Сальдарриага. Уже на шоссе я слышу за спиной ее голос, голос Глории Дорадо, странной мулатки со светлыми глазами, ради которой всегда так лез из кожи Сальдарриага:

— Будьте осторожны, учитель. Мы до сих пор не знаем, в чьих руках город.

— Чьи бы они ни были, это одни и те же руки, — говорю я, прощаюсь и иду дальше. Как приятно оставить позади Сан-Хосе, по самые крыши затопленный одиночеством и страхом, когда у меня в душе есть уверенность, что наверху я найду Отилию.

Уже далеко за городом, рядом с конной тропой, когда ночь и рассвет еще не разделились окончательно, в кустах возникают три тени, выскакивают на меня и берут в кольцо, очень тесное, настолько тесное, что я не могу видеть их глаз. Нельзя понять, солдаты это или не солдаты, местные они, соседские или пришлые, но разве это важно? меня ждет Отилия… Что-то похожее на запах крови парализует меня, и я спрашиваю себя: неужели я и про войну позабыл? что со мной? Слишком поздно я сожалею, что не послушался Глории Дорадо: в чьих руках мы находимся — нужно было вернуться домой? а как же Отилия?

— Куда направляетесь, дед?

Они прижимаются ко мне, теснят, кончик ножа у живота, холод ствола на шее.

— Я иду за Отилией, — говорю я. — Она там, наверху.

— За Отилией, — эхом повторяют они.

Один из троих говорит:

— Отилия — это кто же? Корова?

До этого я думал, что двое других хотят повеселиться, но повисает тишина, гнетущая и тревожная. А я-то принял все за шутку и обрадовался, что под их смех смогу сбежать вместе с курицей. Но они не шутили. Они действительно хотели знать, не о корове ли я говорю.

— Это моя жена. Я иду за ней наверх, на гору.

— Какой шустрый, — говорит один из них.

Он наклоняется ко мне, обдавая запахом табака:

— Вы что, не слышали? Просто так выходить из дома нельзя. Возвращайтесь, откуда пришли.

Они сдвигаются, надвигаются еще тесней.

— Я не слышал, — говорю я. — Я иду за своей женой к маэстро Клаудино.

— Никаких маэстро Клаудино.

Второй говорит мне прямо в ухо, и от его кислого дыхания в ухе становится сыро.

— Скажите спасибо, что мы разрешаем вам вернуться. Хватит канючить, отправляйтесь назад и не выводите нас из себя.

Третий тянется и заглядывает в мой рюкзак:

— Что там у вас? — он приоткрывает его забинтованным пальцем.

И смотрит мне прямо в глаза:

— Чем промышляете? — строго спрашивает он.

— Забиваю кур, — отвечаю я. До сих пор не знаю, почему я так ответил, из-за куриного супа?

Двое других тоже вытягивают шеи.

— И очень упитанных, — говорит один.

Близко, совсем близко от обочины шоссе начинается конная тропа на гору. Отилия ждет меня там, наверху, я это чувствую. Или хочу чувствовать. С запозданием я понимаю, насколько беззащитен на этом шоссе, ранним утром, где сейчас только мы: они и я. Слышно — я слышу, вижу, — как ветер поднимает маленькие волны пыли между камнями, может быть, я, наконец, умру? Меня сковывает беспощадный холод, словно спустившийся на нас по конной тропе и подгоняемый ветром — он заставляет меня думать, что все неправда, что Отилии наверху нет, заставляет меня впервые потерять надежду.

— Возьмите курицу себе, — говорю я.

Они мигом выхватывают ее из рюкзака.

— Он сам спас себе жизнь, — кричит один из них и хохочет.

— Я прямо сейчас сверну ей шею, — говорит другой. — Не успеете и глазом моргнуть.

Даже не взглянув в мою сторону, они перебегают дорогу, а я начинаю подъем по конной тропе. До меня только теперь дошло, что курицы не вернуть. На первом же повороте я останавливаюсь. Сложив руки рупором, я кричу им сквозь листву:

— Я убиваю только кур.

И так я кричу, снова и снова, в порыве злости и страха, оставшись без куриного супа, о котором мечтал:

— Я убиваю только кур.

Паника, испуг от того, что зря стал кричать, заставляют меня бежать в гору, удирать из последних сил, не обращая внимания на выскакивающее сердце. Я напрашивался на смерть, но, видимо, голод оказался сильнее, чем охота кричать, что я убиваю только кур, пока не убьют меня самого. Хотя все это не имело значения, потому что я думал только об Отилии.