Ласло Дарваши - В малом жанре

Мне не захотелось ее класть в этот чемодан на колесиках. В рюкзаке у меня на спине она, по крайней мере, была бы поближе к моей голове.

Мы ждали автобуса. Я грызла яблоко, такое старое, как будто печеное, просто как яблочный пай.

Интересно — а она тоже слышала это записанное объявление? И тоже раздражалась? Громкоговоритель чуть не каждые пять минут его повторял. Грамматически неправильное начало — вот что могло ее раздражать. «Благодаря причинам безопасности…»

Выезд за городскую черту отозвался такой окончательностью, что на секунду я усомнилась, будут ли в ходу наши деньги там, куда мы направляемся.

Раньше она не выходила из дому. Теперь вот переезжает.

Как давно мы никуда с ней вместе не ездили.

А столько еще есть всяких мест.

В палящий летний зной, от которого даже собаки скулили, старуха-тангутка сидела около разведенного очага. Запах паленой шерсти разносился повсюду на радость местным мухам. Старуха держала на коленях червивую баранью голову, опаливая ее раскаленными щипцами для дров. Время от времени она баранью голову переворачивала, придерживая замызганными пальцами, под ногтями скопился толстый слой грязи. Пот градом катил с лица старухи, но она была всецело занята своим делом, недосуг было даже отодвинуть сползающий на лоб платок.

Находилась она в ветхой лачуге, сооруженной из нескольких прутьев кустарника, соединенных между собой верхними концами и накрытых лоскутами всевозможных тканей, кусками войлочной подстилки, обветшалой подкладки от старой дэли [5] Долгополая традиционная монгольская одежда. , что были кое как связаны обрывками волосяных веревок и бечевок.

Когда что-то тяжелое бухнулось сверху на ее лачугу, старуха, сбросив на землю баранью голову, выскочила наружу, не выпуская из рук длинных железных щипцов и, закусив губу, заковыляла что есть мочи вслед за мальчиком, запустившим камнем в ее обиталище. Тут босоногий озорник издевательски показал старухе язык и пустился наутек, сверкая растрескавшимися пятками. Старуха схватила полную горсть земли и бросила вслед мальчику, извергая при этом проклятия, чтобы тот исчез за семью горами, сгинул за курганами, провалился сквозь землю, так, чтобы ее уши его не слышали, глаза не видели. «Падаль поганая», — выкрикнула она напоследок и заковыляла обратно в свою лачугу.

Старая тангутка принялась было снова опаливать баранью голову, но щипцы уже остыли, и ей пришлось опять раскладывать кизяк, разводить огонь и раскаливать щипцы. И проклятия на бедную голову того мальчугана посыпались вновь: «Ну погоди, падаль поганая, не останется от тебя ничего, ни кусочка поклевать воронам, ни косточки чадящей». Наконец, баранья голова, которую она отвоевала у бродячих собак на свалке сомонного центра, разварилась в котле так, что она могла жевать мясо своим беззубым ртом. Старуха принялась за еду, приправляя мясо диким луком. Своими темно-красными деснами она, словно зубами, отрывала от кости мягкую плоть и, шамкая, жевала ее разъезжающимися челюстями.

В подобных житейских суетах старуха дотянула до осенних дней, когда начался забой скота.

В такое время земля, где забивали животных, становилась густо-красной от их крови. Там старуха и разживалась головами, конечностями, внутренностями животных, запасалась ими на зиму, чтобы было, что бросить в желудок в холодное зимнее время.

Летом же она подкармливалась излишками борца — сушеного мяса и молочных продуктов, перепадавших ей от добрых соседей. Но в летнее время люди лишь изредка закалывают баранов, поэтому ей приходилось и голодать. А когда уж совсем становилось туго, она заходила в первую попавшуюся юрту, и ей выносили то пиалу пустого, без молока, чая, то горстку сушеного творога арула.

Но вся беда была в том, что, хотя старуха тангутка никому ничего дурного не сделала, люди относились к ней с презрением. Особенно ее донимали дети, да и она сама не выносила их, где бы они ей ни повстречались, осыпала их проклятьями. И даже когда кто-то приносил ей добрую весть, она отвечала примерно так: «Если это правда, пусть поседеют твои волосы, если это ложь, пусть побелеют твои кости».

Летом и осенью она собирала оставленный людьми для просушки кизяк. Когда ее окликали, говорили, чтобы перестала воровать, отвечала в таком духе: «Это трава зеленой долины, это помет бродячей скотины. Где на них печать, что они ваши, где на них знак, что они не мои? Есть ли там клеймо, которое сломалось, есть ли там метка, которая стерлась?» Скажет подобное, наполнит свою плетеную корзину доверху, закинет за спину и, как ни в чем не бывало, заковыляет прочь. И мало кто из местных ребятишек, подрастая, не пробовал бросить камень на крышу ее лачуги. Почему дети обзывали ее ведьмой, почему она была для них словно соринка, попавшая в глаз, словно заноза, вонзившаяся под ноготь, никто толком не знал. Впрочем, она разве что не носила при себе амулет в виде черепа, а так и впрямь походила на ведьму, как это в сказках бывает. Бывало, кто-нибудь сердобольный искренне посочувствует, пожалеет про себя: «Лучше б она померла, чем жить такой жизнью». Эта старая тангутка как наглядное воплощение обездоленности была, видимо, совершенно одинока на этом свете. Но ведь не появилась же она из ниоткуда, родилась же она от матери своей. Вот только бы не бросалась бранными словами, не ругалась бы беспрестанно. Никто не скажет, что она накликала на кого-нибудь беду, но особенно те, у кого были малые дети, при наступлении сумерек отгоняли ее подальше, береглись от беды.