Доменико Старноне - Фамильный узел

Единственным вопросом, по которому я все же несколько раз осмелился высказать свое мнение, было воспитание детей. Мне не нравилось, что она навязывает им прямо-таки аскетический образ жизни: не тратить лишнее, почти не смотреть телевизор, редко слушать музыку, редко проводить вечера вне дома, много заниматься. Я ловил на себе укоризненные взгляды Сандро и Анны, которые без слов призывали меня вмешаться и употребить свою отцовскую власть. А поскольку я считал, что вернулся в семью из любви к ним, то вначале сказал себе: вмешайся, покажи, что ты отец, ты не можешь промолчать. И я стал вмешиваться, особенно в тех случаях, когда они делали что-то не так, и она заставляла их выслушивать длинную нотацию: она не повышала голос, а загоняла их в капкан своей неумолимой логики. Я не мог удержаться и, минуту выждав, осторожно высказывал свое мнение. Ванда не перебивала меня, она замолкала, а лица детей прояснялись, Анна украдкой поглядывала на меня с благодарностью. Но через несколько секунд Ванда, как если бы она не заметила моего вмешательства или как если бы я сказал какую-то чушь, с которой даже не стоит спорить, принималась отчитывать их еще жестче, время от времени спрашивая: скажите честно, вы согласны со мной или нет?

Однажды, правда, она разозлилась и сказала мне ледяным тоном:

— Кто будет говорить: ты или я?

— Ты.

— Тогда выйди, пожалуйста, и дай мне побеседовать с моими детьми.

Я повиновался, дети были разочарованы. После этого она несколько часов дулась на меня, а затем разразилась настоящая ссора.

— Я что, плохая мать?

— Я этого не говорю.

— Хочешь, чтобы они выросли такими, как Лидия?

— При чем тут Лидия?

— Она твой идеал, разве нет?

— Перестань.

— Если хочешь, чтобы они выросли такими, как Лидия, убирайтесь все трое к ней, я с вами больше дела не имею.

Я промолчал: не хотел, чтобы она начала кричать, плакать и опять сорвалась. Она все еще страдала, не переставала страдать. Я стал делать вид, что не слышу, когда она начинала мучить детей своими вопросами, на которые требовала вразумительных и искренних ответов. Теперь Сандро и Анна смотрели на меня не с надеждой, а с недоверием. Наверно, сначала они удивлялись: что это за человек, о чем он думает, когда он, наконец, заступится за нас, скажет: хватит, оставь их в покое! Теперь они уже не удивляются. Быть может, они, как и я, поняли, что такова цена спокойствия в доме. Переломить ситуацию я мог бы только одним способом: если бы на слова, всегда готовые слететь у Ванды с языка («либо ты каждую минуту будешь мне подтверждать, что принимаешь меня, какая есть, без всяких условий, либо выметайся, дверь открыта»), решился бы ответить: «Можешь визжать сколько угодно, можешь покончить с собой вместе с детьми, я больше не хочу с тобой жить, я ухожу». Но я не решился так сделать. Один раз пробовал — не вышло.

Так прошли годы, мы превратились в зажиточную, респектабельную семью. Я заработал немного денег. Ванда, верная своей привычке к жесткой экономии, сумела отложить некоторую сумму, и мы купили дом на берегу Тибра. Сандро окончил университет, Анна тоже. Получив диплом, они долго не могли найти работу, а сейчас то и дело теряют ее и приходят к нам за деньгами, жизнь у них не налажена. У Сандро рождаются дети от всех женщин, которых он любит, сейчас их у него четверо, ради детей он жертвует всем, он считает, что это единственное, чем следует дорожить. Анна решила, что у нее не будет детей: по ее мнению, производить потомство — дикий обычай, который остался у людей с тех пор, как они были животными. Если Сандро или Анне что-то нужно от нас (а их просьбы иногда бывают нелепыми), они никогда не обращаются с этим ко мне, потому что знают, у кого власть в нашей семье. Они видели, как я блуждаю по дому, словно безобидный, почти безгласный дух. Так и было. Моя жизнь обошла их стороной. В семье я был человеком-тенью, я всегда молчал, даже когда Ванда весело праздновала мои дни рождения, принимала моих друзей, моих родственников. Ссор между нами больше не происходило. В любых обстоятельствах, на людях или дома, я молчал или кивал с рассеянным видом, а она говорила со мной ироничным, притворно ласковым тоном, в котором чувствовалась скрытая угроза.

Да, ирония, а порой и сарказм. И нежности быстро сменялись оскорблениями. Если я скажу что-нибудь некстати или не успею вовремя отвести глаза, меня осаживают резким замечанием, и что-то внутри меня бежит прятаться. Что же касается моих достоинств, моих достижений, то Ванда часто давала понять мне, моим детям, помощницам по дому, друзьям, гостям, что я хороший человек, хороший товарищ и что в юности я был очень талантливым. Но она никогда не восхищалась моей работой, моими успехами, а если иногда и упоминала о них со сдержанным одобрением, то только для того, чтобы подчеркнуть, что именно они обеспечили нам некоторый уровень благосостояния.