Елена Блонди - Ястребиная бухта, или Приключения Вероники [СИ]

— Ты мой герой! Спасибо тебе! А то видишь тут канавы сплошные с лопатами.

— Кстати о лопатах, — вспомнил Фотий, хмурясь, — а ты часом не в курсе, успел ли Беляш убежать? Или… Ты, Никуся, извини, что настроение порчу, но все же. Ваграм прокашлялся, возвращаясь к реальности. Кивнул.

— Живой он. Дядя Фотий, я после, можно я после расскажу. Но он не придет уже.

Ночью, лежа рядом в постели, Ника и Фотий неожиданно поругались.

Сперва обсуждали дневные события, смеялись и подшучивали друг над другом, вспоминали бедного Пашку, который снова успел к шапочному, вернее, к капюшонному разбору. А потом, когда Ника стала вслух прикидывать, куда бы в доме пристроить Ваграмчика, Фотий вдруг рассердился.

— Ника, не нужно. Я понимаю, ты хочешь, как лучше, но зачем дразнить мальчишку? Он будет ходить за нами хвостом, вздыхать.

— Ну и что? Он живет там у тетки глухой, никому не нужен. Как значит, Марьяшка попросилась, ты согласился. А если мальчик, то сразу нельзя?

— Нельзя, — упрямо ответил Фотий, — сама подумай. Ему пятнадцать.

А мне старому пню, скоро полтинник будет. Зачем ты наверчиваешь сложностей?

— Так ты меня ревнуешь? — ахнула Ника, приподнимаясь и всматриваясь в загорелое темное лицо, — не крутись, ты меня ревнуешь к этому пацану? О-о-о…

— Спи уже.

— Нет, ты скажи! — в ее голосе вдруг зазвенели слезы, и Ника с ужасом почувствовала, сейчас истерически расплачется, непонятно от чего.

— Сказал, спи. — Фотий отвернулся, горбя спину. И вдруг за распахнутым окном, прокашлявшись, благородный ломкий голос заявил:

— Не надо беспокоиться, дядя Фотий. Я сам не хочу. Я уйду, потому что, мне работа нашлась, и буду бармен. В новом баре, где вашей жены Ники подруга и друг. Я попросился и меня взяли. Спокойной ночи. Тихие шаги прошлепали, удаляясь. Фотий, шепотом выругавшись, вскинул большое тело, надавливая животом на Никины плечи, закрыл окно и свалился обратно, обнимая ее и притискивая к себе. Поцеловал в нос.

— Никуся. Ну, ты что? Устала, да? От всего устала. Не плачь. Ты не забыла, есть одна вещь, очень важная. Я тебя люблю, и ты моя-моя Ника. Она сжалась в комок, подтягивая колени, чтоб уместиться целиком, чтоб вокруг был только Фотий, его руки, твердый живот, грудь с мерно стучащим сердцем. Упираясь теменем в подбородок мужа, пожаловалась вполголоса:

— Устала. А еще я очень люблю тебя.

— Да.

— А почему пякка?

— Что?

— Пашка орал. Когда они там национальный вопрос решали. Помор пякка, это как?

— А. Это прадед мой, он из Кандалакши, поморы губари, по-другому — пякка. Суровые, белобрысые, рыбу промышляли.

— О Господи. Так ты у меня пякка…

— Ага.

Синий опель стоял в пятнистой тени старых платанов. Дверцы распахнуты, и рядом, Ласочка с досадой нахмурила тонкие брови — незнакомый парень, низкий и очень широкоплечий, прислонился к облезлому стволу, хлопает себя по карманам светлых брюк. Новый шофер. Паршиво. Но ничего. Волосы она состригла и покрасила, но под черной короткой стрижечкой — все та же очаровательная Ласочка.

Подойти, улыбнуться, что-то спросить, беря за пуговку белой рубашки… А когда вдалеке у ворот большого дома с разными балкончиками и цветной высокой крышей появится Токай, просто сесть, с улыбкой, на заднее сиденье. Токай ее сразу не выгонит, главное — успеть проскользнуть в машину на несколько минут раньше него, отвлечь быковатого шофера, чтоб сунуть руку в пакет и отвести рычажок до щелчка, на пробке пластиковой бутылки, набитой тем, что сочинил у себя в комнате отличник Димочка Быковский. А там…

Всего-то десять минут продержаться, болтая с Токаем. «Все равно умирать»… Звонкий голос пропел, будто сам собой любуясь, и пятна тени легли по-другому, запестрев в жарком ветерке. Да-да, именно так. Он пел это в уши, когда, выпив пару рюмочек из бесконечной димоновской бутылки, она засмеялась, поняв, что нужно сделать для Марика-Кошмарика на прощание. И легко вскочив с продавленного кресла, ушла в кухню, вытащила из-за вонючего мусорного ведра пыльную бутылку давно выпитого шампанского. Ведро упало, рассыпая по затоптанному полу объедки и скомканные бумажки. Но Ласочка не оглянулась, удобнее беря бутылку за горло.

— Все равно умирать! — спел голос. И первое зеркало в комнате треснуло под звонким ударом. Уронило из паутины трещин острые осколки на старый ковер. Напевая, Ласочка крушила зеркала, предусмотрительно обмотав бутылку полотенцем, чтоб не пораниться. Била сильно и коротко, в центр, следя, чтоб не брызгали осколки. И они оставались в рамах, черными паутинами, изредка роняющими острые клинья сверкающего стекла. Ковер съедал звон упавших осколков. Ласочка шла вдоль стен, методично убивая свои отражения, успевая каждому улыбнуться и подмигнуть. Распахнула дверцы старой облезлой стенки, сунула завернутую бутылку внутрь и вымахнула на пол разнокалиберную посуду — рюмки, фужеры, графинчики, вазочки, набитые мелким хламом. Рука устала, и она, опустив свою биту, подошла к настенным часам. Сверила время со своими, на узком золоченом браслетике. И, залезя на табурет, отковыряла часы от стены, обрывая тонкие пыльные нити паутинок. Бросила в угол. Времени хватило на то, чтоб разбить все, что билось легко и перевернуть небьющееся. Особо Ласочка не ярилась, сберегая силы.