Елена Блонди - Дзига [СИ]

Лета бы села в кухне, на том месте, которое выбрал для себя фотограф Витька, так чтоб у правой руки окно, а через стол — ларисино место. Погладила бездетную кошку Марфу. И приходила бы туда, сидеть, пить кофе из большой кружки, читать, поворачивая книгу к оконному свету. Наверное, они бы разговаривали. Еще у Ларисы есть огород и небольшой сад, там растет низкое и раскидистое дерево инжира, Лета писала его, не помня, опадают ли на инжире листья на зиму, и оставила как есть — с зелеными темными ладошками. Ей нравилось, что он там теперь такой, немного неправильный. Пусть соседи ходят смотреть.

Дорога твердо укладывалась под кроссовки, ветер кидался в лицо, мягко возя воздушными лапами по щекам и скулам. Куртку пришлось расстегнуть, стало жарко. Эй, Лета ненормальная, ты написала людей и расселила их по своим любимым местам, ступив в этих местах за невидимую грань реальности, и теперь совершенно серьезно хочешь просить выдуманного мальчишку познакомить тебя с твоими же персонажами. Это что? Это как, Лета?

Но внизу лежало море, не синее, как в жару, а дымчатое, плавно переходило в небо, и Лета решила — да что тут такого? Ну да, для меня они живые, и есть твердая уверенность, что вне ее поля зрения — живут, не застывают в неподвижности, ожидая благосклонного авторского взгляда.

Лариса. Лариса — Кларисса? А ведь, когда писала, то и не думала, что взрослая женщина Лариса, мать уже взрослой дочери, она и есть такая Кларисса, девушка, что уходит босиком под теплый дождь, заставляя соседей крутить пальцем у виска, а мужчин доводя до сердечной боли мыслями о том, что, кроме встроенной в их повседневную жизнь жены Милдред, есть другое. Что-то, нечто, кое-что. Брэдбери, как и любой мужчина, с радостью остановился на любви. Написал девушку. Ведь мир Клариссы вполне подходит молодой девушке. Но не сказал о том, что же становится с босыми клариссами, когда они вырастают? Им нужно жить свою жизнь, это милосерднее, чем бросать героиню прозябать в вечной неизбываемой юности, потому что так приятнее автору. Конечно, есть клариссы, мелькнувшие светлым росчерком, легким дыханием, и исчезнувшие, чтоб служить генератором сладкой грусти. Но как быть с жизнью? С жизнью тех, кто не умер, а вырос и живет дальше. Женщины, что были странными, нежно-странными в юности, они выходят замуж и рожают детей, готовят обеды, а там скоро и внуки, женский век стремителен, вот тебе двадцать, а вот двадцать твоей дочери, и она приходит сказать — мама… я…

Лета шла вдоль смешного забора, собранного из тонких рифленых листов блестящего цинка. Ветер трогал листы и они, дрожа, пели, рассказывая, вот сейчас, за небольшим поворотом — крутая тропка вниз, сама по себе приключение — вокруг нее множество трав и цветов, а еще гуляют по стеблям здоровенные земляные осы, летают крапивницы и перламутровки, перебегают тропку глянцевые жуки и нестерпимо-ювелирные жужелицы.

Спрыгнула на песок, отпуская гладкие стебли высокой травы. Море тут же продлилось, показывая себя влево, до черной тени под громадным обрывом. А направо торчали в воде обломки камней, ограничивая край бухты.

Прошла вдоль натянутой веревки, которая уходила под воду к сетям. И бросая на песок рюкзак, села на обманчиво теплый камень. На минутку, оглядеться. В месяцы, что держат в себе букву «р», сидеть на камнях и земле нельзя. Это с детства, и это важное знание.

Так вот. Лета встретила Ларису, когда писала роман, не в реальной жизни, встретила в собственном тексте. И уже написав, поняла, вот она — бывшая странная девушка, которая сумела остаться собой, и потому стала прекраснее. К ней хочется. Там было хорошо Витьке, так хорошо, что сама Лета немного позавидовала ему. Он стоял ночью на крыльце, курил и разговаривал с хозяйкой старого дома. Спал в тихой спальне, где за ситцевой занавеской прятались книжные полки. Беседовал с серой Марфой. Сумела ли Лета написать так, чтоб написанное было не только для нее? Это важно, но не очень, вдруг подумалось ей, а песок послушно пересыпался, проминаясь под ногами, мелкие волны ходили рябью, очерчивая раскинутое вдоль мокрой полосы море. И с невысокого обрыва свешивались плети жимолости, она все еще цвела, топырила светлые ушки цветов, похожие на сладко пахнущих крошечных зайцев. Как странно текут мысли, когда пытаешься додумать их до конца. Мало того, что конца у них нет, так еще и движение такое… эдакое… похоже на светлую морскую рябь. То, что казалось важным и непреложным, вдруг оказывается не таким уж важным, одновременно не теряя важности. Шаг вперед, два назад, один в сторону, и снова вперед… Наверное, так бывает, когда ты часть мира и осознаешь это, или хотя бы пробуешь осознать. Танец света и теней, рябь на воде, ход облаков, следы капель на лужах…