Елена Блонди - Дзига [СИ]

— Да кому я должна? Кому?

Он подошел, держа две чашки, поставил на низкий столик. Ушел и вернулся, неся плетеную корзинку с горой домашнего печенья. Лета вязко подумала, беря круглый пузатый коржик-луну, это Дарья, она пекла, она умеет.

Дзига сел на пол, сгибая худые ноги, поставил чашку на колено. Бережно наклоняя, отпил чая, парящего запахом заварки и чабреца. Протянул ладонь к Лете, и она послушно вложила туда пухлую звездочку, посыпанную сахаром.

— Я не знаю, кому, — ответил. И глаза были темными-темными, на серьезном худом лице, — но если ты не расскажешь, эта книга не будет писаться дальше. Остановится. Мне кажется так.

— А вдруг только кажется, — безнадежно сказала Лета.

Мальчик пожал плечами. Солнце светило сбоку, уже совсем угасая, и делило тонкое лицо на две половины — одна покрытая по белому густой медью вечернего света. Другая — в легкой рассеянной тени, только зубы поблескивают над краем чашки, да виден глаз, с густыми ресницами.

— Проверим. Сделай шаг, Лета. И я шагну. А там осмотримся.

Они сидели молча в прекрасной просторной комнате, где на полу брошены полосатые грубые половики-дорожки из цветных тряпичных полосок, такие вязали бабушки в деревенских южных домах, большущим крючком. На широком подоконнике стояла вазочка синего стекла и в ней торчали сухие стебли — бессмертник, колоски, шипастые шарики красивых колючек. Свет протекал через фигурное стекло, кладя на пол удивительную, прозрачную синюю тень.

И часы. Тикали, наполняя вечерний воздух мерным спокойным временем деревенского дома.

Лета поднесла ко рту чашку. Отпила густого, крепкого, чуть сладкого кофе, сдобренного молоком, — вот угадал, именно такой. И подумала о себе, снова, как часто бывало, поворачивая себя лицом к яркому свету, не позволяя спрятаться.

«Он поманил тебя тем, что сможешь писать. Ты готова на все, Лета, чтоб писать еще и еще? Даже ранить его безжалостно печальным рассказом?»

Свет бил в глаза. Лета вопрошающая смотрела на Лету-ответчицу. Но та не знала, кивнуть или замотать головой. Еще не знала.

Вот если сделать шаг…

Лета сидела в старом кресле, держа в руках чашку с горячим круглым боком. А рядом длинный низкий столик с поцарапанной полировкой, и на нем — корзинка с пухлыми коржиками.

Но Лета сидела и в другом кресле, совсем уже продавленном, так что под спину приходилось подсовывать узорчатую подушку, держала на коленях лаптоп и смотрела поверх него на полки старого шкафа. Там в нише толпились древние стеклянные пузырьки, с радужными пятнами на толстых рифленых бочках. Она любила старое стекло, смотреть на мутные стекляшки было приятно, отдохновенно. Как и на хрустальные подвески, что висели в рядок на закраине одной из книжных полок.

Снова две Леты, подумалось ей, и она не поняла, какая именно Лета держала в голове мысль. Но поняла другое — а есть еще одна, та, что стоит над диваном, с жалостным страхом глядя на страдающего черного кота, гоня от себя вязкие мысли о том, что так внезапно… и вдруг он… нет-нет, сейчас к врачу, и все будет в порядке, все должно быть в порядке, ведь это же Дзига, ее Дзига, наилюбимейший.

Третья Лета, гоня от себя страх, видела Лету четвертую, показывая ее более поздним, ту Лету из прошлого, которая, смеясь, сидела в чужой квартире, поджимала босые ноги, чтоб крошечный черный котенок не сбился с пути. Он грозно пищал, разыскивая мать, пеструю усталую кошку. Дрожал тонкий ниточный хвостик, заплетались худые лапки под круглым животиком. И кивала тяжелая голова с ушами летучего мыша. Почти утыкалась в пол, когда спотыкался. Братья и сестры, потолще и поленивее, плакали в гнезде из мягких тряпок, требовали еды, безнадежно попискивая. А он, несуразный, с серой просвечивающей кожицей под реденьким младенческим мехом, героически отправился на поиски. И где-то бредя, а где-то проползая, отдыхая носом в деревянный пол и снова вставая на дрожащие лапы, уже обошел по периметру комнату, и кухню. Неумолимо обнаружил укрывшуюся от материнских забот Марфу, и, замолчав, уселся на неловко подвернутый хвостик, присосавшись к обвислому животу. Марфа вздохнула и покорилась, валясь на бок и вытягивая худые лапы.

— Вот мой кот, — сказала Лета, смеясь и опуская босые ноги на горячий от августовского солнца пол.

— И ты стал моим котом, — сказала Лета, беря из корзинки коржик. Покрутила его, отламывая кусочки и роняя их на колени, и положила на стол.

— Разве я думала когда, что можно так полюбить — кота, — так думала Лета, держа на коленях спортивную сумку, в которой мучился ее кот, ему не было и года, и он был самым лучшим котом на земле.