Елена Блонди - Шанелька и Крис [СИ]

И это значит, я правильно ее пишу, вдруг обрадовалась Шанелька, ведь он именно такой, об этом и переживает, об этом печалится. Я сейчас совсем как он.

— Ты писала ночью? — Крис привалилась к ее плечу, зевнула, прикрывая ладошкой рот, — новую сказку, да? Про кого?

— Э-э-э, — неопределенно ответила Шанелька, — ну… в-общем, сказку, да.

— Это хорошо. Это правильно. Пиши, Форест, пиши!

— Я немножко, — уже глухой ночью сказала Шанелька зевающей Крис, — страничку всего. Ты спи.

— Завтра надо огурцами, — напомнила та, взбивая кулаком подушку, — ох, находились мы, ноги гудят. Но на машинке не поедем, там проблемно ее приткнуть, так что…

Она заснула, не закончив фразы.

Шанелька тихо поднялась и босиком прошла к балконной двери. Постояла, переминаясь на прохладном линолеуме. И все же вернулась, сунула ноги в тапки, сторожась разбудить Крис, взяла с кресла мягкий плед, разрисованный цветными крысами, длиннохвостыми и длинноусыми. Завернулась до шеи и вышла на балкон, плотно прикрывая двери. Тут в углу пряталась банка с привернутой крышкой и лежала на узком подоконничке початая пачка сигарет. Это Алекзандера, догадалась Шанелька еще днем, он тут на верхотуре курит, разглядывая ночные огни.

Дымок рвался на исчезающие облачка, улетал куда-то к соседям. Шанелька стояла без мыслей, сквозняк холодил щиколотки, и замерзла рука с сигаретой. Уже торопясь, она затушила длинный окурок, закрыла банку и все привела в прежний вид. Но не сразу вернулась внутрь, в темноту. Ей было неспокойно и тоскливо, и конечно, причина вот она — на поверхности. Дима обидел. Пополнил, так сказать, ряды. А хуже всего было то, что все развалилось, именно когда она не ждала совсем, и в чем же причина? Так важно было это понять. В чем причина того, что неглупая, веселая и привлекательная, вполне себе белокурая стройная, умеет готовить и творить тот самый необходимый уют, вдруг не может удержать отношений? То не так и это не эдак. И признайся себе, Нель-Шанель, ведь несмотря на неудачу с размеренным Валентином, ты не создана для бродячей разболтанной жизни, все равно ты кошка домашняя теплая. И нужно чтоб было кому помурлыкать, пусть храбришься и вполне умеешь жить сама. Самостоятельно. То есть, стоять можешь сама. Не падаешь, ежели никто не подхватил. Так почему они все…

— Они? — шепотом спросила себя Шанелька, — ты опять?

Упрек относился не к нытью. Одна на балконе, можно и поныть потихоньку, чтоб завтра не отвлекаться от театра и «Служанок». Но с тех пор, как стала она писать, слова приобрели дополнительный вес, вернее, будто кто-то, может быть, сама Шанелька, протирает их тряпочкой, очищая от пыли и захватанности. Вот множественное число, оно коробит. И понятно ведь, почему. Не может быть в главном множественного — «они». Должен быть «он». Ведь она же требует от теоретического «его», чтоб сама была единственной и неповторимой, хотя бы на данном отрезке времени. Представь себе, товарищ библиотекарь, что тот же Дима постоянно думает не о тебе, а о вас, своих женщинах, прошлых, нынешних и возможных будущих. Сразу брови сошлись, ага. И тогда возникает (опять и снова, вздыхая, подсказала она себе) вопрос: точно ли Дима тот самый «он»? Если нет, то какие к нему могут быть претензии.

— И так далее.

Она повернулась спиной к неясным переливам света над мегаполисом и вернулась в комнату. С каждым тихим шагом радуясь тому, что у нее есть пара часов тайных ночных занятий, которые только ее.

«Дни шли и Раскозяй уже знал, что существо на самом деле — девочка. А еще — Оля. Так сказала другая, которая — мама. Они кричали друг другу так, как девочка Оля кричала своей Альме.

— Оля! — кричала большая, — немедленно вернись! Девочки так себя не ведут! О-ля!

— Мама, там пацаны ловят крабов! Ну я еще немножко!

— Ты же девочка. Стой, не вертись.

И мама поправляла девочке Оле волосы, чтоб та стала совсем уж прекрасной.

Раскозяй прятался и вздыхал. Ему было жарко и неудобно в зарослях жесткой осоки. А еще рядом были те самые пацаны. Про пацанов он знал, они орали другу другу — пацаны! И много еще чего орали и делали. От них прятаться тяжело. Раньше Раскозяй гулял совсем рано утром, когда пацаны спали (он так предполагал), но теперь приходила Оля. Не только утром с лохматой Альмой, а еще днем, с мамой. А еще, хотя Раскозяй боялся пацанов, в чем себе и признавался, вздыхая, у него была надежда, что скоро, очень скоро все переменится.

Потому что был у Раскозяя талант. Помните, он хотел подарить Толстому и Смешному одну из своих волшебных палочек? Он умел их выгрызать, потому что зубов у него было ровно три тысячи сто сорок шесть, не считая коренных (по сто шестьдесят девять с каждой стороны). Только зубы были маленькие совсем, поэтому не мешали, и кусаться ими Раскозяй не мог. А вот палочки — за милую душу.