Елена Блонди: Прогулка [СИ]

«Ко мне» сказалось автоматом, гладко, совсем привычно, и Светка кажется, не заметила, виновато подумала Кира, глядя уже в спину дочери, потом на подошвы ее белых кроссовок, и после — на два лица с улыбками и мелькающие за стеклом ладони.

В затылок толкал, натужно дудя и дребезжа, марш славянки, такой странный на почти пустом вокзале. Кира повела плечами, удобнее устраивая лямки рюкзачка.

— Мам? — окно с лязгом отъехало вниз, немного, так что Светке пришлось голову наклонить, почти укладывая к плечу, — пешком не иди! Поздно уже! Ты на остановку!

К маршевым ритмам прибавился, заглушая их и беспокойные Светкины слова, лязг под вагонами, Кира закивала, помахивая рукой и поворачиваясь вслед желтому квадрату, который перекашивался, становясь каким-то диагональным и стал черточкой, светлой, потом еще раз квадратиком, это поезд немного повернул, следуя широкому изгибу, посветил, теряясь в ряду одинаковых таких же квадратиков, и все они уехали, уменьшаясь и исчезая в темноте.

Фонарь над головой Киры щелкнул и вдруг погас, вместе с умолкнувшей музыкой. Она посмотрела на остальные. Те горели, хотя в голове ее уже гасли, один за другим, меняя почти полуночную реальность, делая вокзал из желтого перрона с черными тенями и серыми плитками чем-то вовсе другим, например, совершенно обезлюдевшим странным местом, в котором…

Гаснут, один за другим, думала Кира, я подхожу к высоким дверям, и внутри тоже черно, только белеют журналы в углу, где развешана всякая бумажная мелочевка, прохожу черноту насквозь, и дальше нет остановки. И города нет. Как это бывает в тумане.

Она улыбнулась, и ушла из-под темного фонаря, минуя круги и квадраты света. Помедлила на углу вокзального здания. Не пошла на остановку, двинулась сразу к шоссе, свернула налево, где вдоль бежевого бетонного забора раньше росли тополя. Черные, или — осокори. Теперь их спилили, и Кира быстро шла у самого забора, а от машин с их слепящими фарами ее отделяли широкие пни, густо заросшие свежей порослью молодых веток. Листьев на ветках было так много, что непонятно, куда шагнуть, вместо асфальта раскидывалась мешанина черных теней, плывущих вслед за движением машин. Кира вытащила мобильник, посмотреть на часы, понимая, что идти придется дольше, и немного из-за этого волнуясь, ведь одна, в темноте. На экране мигала неоткрытая смска.

«Хоть баллончик вытащи» — мрачно написала ей дочь, и Кира, улыбаясь, спрятала телефон, проверила в том же внутреннем кармане подаренный Димочкой защитный баллончик.

Ей было очень грустно и одновременно так хорошо, жаль, что приходилось идти медленнее, чем привыкла, обычно, не шла — летела, радуясь легким ногам и удобной обуви. Но легкие ноги, если не видеть, куда шагнула, можно и подвернуть, или чего доброго, сломать, и будешь ты, легконогая Кира, валяться за пнем, набирая номер скорой помощи, виновато думая о том, что доставила беспокойство дочери, и еще дома некормленые коты. Так что шла медленно, наказав себе найти в тумбочке маленький фонарик, и сложить его в наружный карман рюкзака.

Домой пришла очень поздно, в полвторого, вместо запланированных сразу после полуночи. Усталая и с мокрой спиной под тонким свитером. В носках прошла в кухню, чувствуя ступнями крошки (три дня подметать нельзя, ладно, можно, но мусор выносить не буду, если уж примета), насыпала обиженным котам сушки, поменяла им воду в широкой блестящей миске.

Сбросив на пол джинсы и свитерок, надела удобные спортивки, старую футболку с обрезанной горловиной. И села на диван, отвечая на еще одну смску, из поезда, а следующая будет уже завтра, когда заедут к ее маме, и потом отчитаются, что вернулись к себе. Потом замолчат на неделю. Дела.

И я вас тоже.

Она отправила смску и положила телефон рядом. Оглядела комнату, выискивая в ней одиночество, вдруг спряталось, выжидая, и выползет, подкрадется. Но вместо него пришел толстый дурак Клавдий, оглядел Киру-крепость хозяйским зеленым глазом, влез на бедро, урча и намешивая его мягкими лапами. И свалился, заснул, свесив голову и топыря лапы в стороны от пухового живота.

— Лисса-Кларисса, — позвала Кира, пытаясь дотянуться через кота к закрытому ноуту, — ты где там? Идешь?

Рыжая Кларисса, по своему обыкновению загадочно молчала, наверное, сидела на подоконнике, наблюдая апрельскую ночь, еще застекольную. Была она кошкой самостоятельной, и приходила лишь, когда хотела сама, но уж тогда, если нуждалась в ласке, открывала розовый рот с белыми острыми зубками, орала немузыкально, противно, как капризное дитя в люльке, и получив порцию нежности, тут же скрывалась в коридоре, уходя во вторую комнату.