Винфрид Зебальд - Головокружения

В девять утра я сидел в очереди в приемной консульства Германии на улице Сольферино. В столь ранний час здесь было уже изрядное количество обворованных путешественников и иных просителей, в том числе цирковое семейство, заброшенное сюда, как мне казалось, из времен не менее чем полувековой давности. Глава маленькой труппы – несомненно, это была именно труппа – был облачен в белый летний костюм и обут в чрезвычайно элегантные полотняные туфли с кожаной окантовкой. В руках, вращая ее то влево, то вправо, он держал поистине удивительную, совершенную по форме соломенную шляпу с широкими полями. По его скупым движениям было видно, что приготовить яичницу, зависнув на канате под куполом, как проделывал это в своих сенсационных номерах Блонден, для него – детские игрушки. Рядом с этим воздушным гимнастом сидела молодая женщина, с виду северянка, в костюме, сшитом на заказ, – и она словно тоже явилась из тридцатых годов. Сидела неподвижно, очень прямо, все время с закрытыми глазами. Ни единого движения век я не заметил, ни малейшего подрагивания губ, поворота головы, никакого даже самого крошечного нарушения порядка в тщательнейшим образом завитых волосах. И при этих двоих инопланетянах, которых, как выяснилось потом, звали Джорджо и Роза Сантини, были три очень похожие друг на друга девочки почти одного возраста, в летних платьях из тончайшего батиста, которые то тихо рядком сидели все вместе, то поднимались и чинно прогуливались между креслами и столами большой приемной, словно специально выписывая своими блужданиями красивые петли. У одной в руках была яркая вертушка, у другой – раздвижной телескоп, который она чаще подносила к глазу не тем концом, а у третьей – зонтик от солнца. Иногда все три со своим столь различным символическим реквизитом становились возле окна и смотрели на улицу, на миланское утро, на то, как мерцающий свет силится прорваться сквозь тяжелый серый воздух. Поодаль от Сантини сидела старая женщина в черном шелковом платье, чья привязанность и принадлежность к семейству, однако, сомнений не вызывала. Она вязала крючком, лишь изредка поднимая глаза от работы, чтобы – озабоченно, как мне казалось, – бросить взгляд на неподвижную пару или на трех сестер. В обществе этих людей ожидание давалось мне удивительно легко, хотя прошло еще очень много времени, пока в результате многочисленных телефонных переговоров с Германией и Лондоном личность моя была в конце концов установлена и низкорослый служащий, почти карлик, устроившись на высоком, как в баре, табурете перед громадных размеров пишущей машинкой, начал впечатывать пунктирными буквами в новый паспорт данные, которые я сообщил ему о себе. Выйдя из консульства с новым, только что выданным подтверждением своего права на неограниченные перемещения, я решил, прежде чем продолжить путешествие, несколько часов побродить по улицам Милана. Хотя, конечно, мог бы предположить, что в городе, до такой степени запруженном наводящим ужас транспортом, подобное предприятие, скорее всего, обернется лишь безрадостным блужданием и непрерывной мукой. В тот день, 4 августа 1987 года, я прошел вниз по улице Москова, мимо Сант-Анджело, по парку Джардини Пуббличи, улицам Палестро и Марина, по улицам Сенато и Спига к улице Джезу, немного прошелся по Монте-Наполеоне и улице Алессандро Мандзони, которая привела меня в конце концов на площадь Скала, откуда я вышел на соборную площадь. В соборе я ненадолго присел, ослабил шнурки на ботинках и вдруг – до сих пор отчетливо помню – вмиг потерял всякое представление о том, где нахожусь. Несмотря на невероятно напряженные попытки восстановить в памяти события последних дней, приведшие меня сюда, я утратил всякое представление о том, пребываю ли по-прежнему среди живых или нахожусь в каком-то другом месте. Этот паралич памяти нисколько не ослабел, даже когда я, поднявшись на самую верхнюю галерею собора, преодолевая приступы головокружения и стараясь хоть что-нибудь разглядеть сквозь плотную дымку, обвел взглядом панораму совершенно чужого мне теперь, мрачного города. В том месте, где должно было всплыть слово «Милан», в моей памяти не шелохнулось ничего, кроме причиняющего боль бессилия. И словно грозный символ постигшей меня внутренней темноты, с западной стороны над городом нависла чудовищная туча, захватившая уже половину небес и накрывшая своей тенью бесконечный океан домов. Поднялся сильный ветер, пришлось держаться за перила, чтобы смотреть вниз – туда, где люди, странно наклонившись вперед, двигались по площади, словно каждый в отдельности бросался навстречу своему концу. Скорее бегите от ветра, пронеслось у меня в голове, и в то же мгновение явилась спасительная мысль, что фигурки, во всех направлениях спешащие через площадь там, внизу, могут быть только миланцами и миланками.