Виктор Гусев-Рощинец - Проселок

Меня несколько дней в подвале держали, взаперти. А в то утро вывели наверх, завязали глаза и повезли… Я начал понимать, где мы, когда ощутил запах дезодоранта, которым всегда полнилось твоё первоклассное заведение; а потом сняли повязку, и я увидел тебя стоящей у своего «ломберного» столика, по завещанию должного перейти ко мне. Эти мерзавцы ведь не знали, что ты почти слепа, и что если я буду молчать, ты не узнаешь меня. А когда, спрятавшись за моей спиной, они потребовали дани, ты сделала единственно верный ход — спустила курок. Прекрасный выстрел! Ты расквиталась сразу со всем нашим прошлым, настоящим и будущим.

Пуля прошла насквозь и раздробила мой бедный грудной позвонок, отчего вся нижняя половина тела оказалась парализованной. Надежды на выздоровление практически никакой, несмотря на операцию, сделанную «светилом». Но мои голова и руки в порядке и вполне способны довести дело до конца.

Тебя, моя родная, безусловно оправдают. Постарайся найти доводы, которые облегчат твои муки раскаяния. Это — рок. Фатум. История знает много похожего. Царь Эдип — вот, пожалуй, классический пример того, как бывает трагична нежданно негаданная вина. К счастью, тебе не надо ослеплять себя, сама жизнь тут постаралась, и, я бы сказал, ты мне сейчас напоминаешь больше Фемиду, вершащую суд с завязанными глазами. Суд беспристрастный и справедливый. Я всегда помнил твои слова, сказанные когда-то очень давно и уж вряд ли восстановимо сейчас — по какому поводу. Ты сказала: если бы я узнала, что мой сын пошёл по кривой дорожке, я убила бы его собственными руками. Ну что ж, дорожка покривилась на внуке — а ты просто исполнила своё обещание. Если экстраполировать нравственное падение нашего рода — от купеческой щепетильной порядочности прадеда — твоего отца, через р-революционную убеждённость деда — твоего мужа (однако не уберёгшую его от расстрела), люмпенство моего псевдоучёного-отца — твоего сына и, наконец, мои преступные наклонности, — если пойти дальше, то мой сын вполне мог бы стать хладнокровным убийцей. Кто-то должен был положить этому предел. И это сделала ты — как нельзя лучше.

Здесь, в больнице, меня навестили недавно наши новоявленные «бесы» — наши «эксы» (я зову их бесенятами: Достоевского они не читали и, кажется, даже гордятся немного моей данной им кличкой). Они в общем-то неплохие ребята — не чета Однорукому, только безнадёжно отравленные шовинистическим ядом. Это снадобье, как видно, способно накапливаться в организме и ничем не выводится, постепенно отравляя сначала мозг, а затем душу. Здесь есть над чем поразмыслить, а поскольку времени сейчас у меня хоть отбавляй, я часто думаю об этом прискорбном феномене. Их отравленный мозг вкупе с награбленными деньгами уже породил вредоносную газетёнку под названием «Вперёд» (куда? — может статься, к победе «русской идеи»? ), а свидетельством деградации духа — их поведение во всей этой истории. Мне сразу не понравился их визит — мы никогда не были друзьями, и меньше всего я хотел бы их видеть рядом со своей беспомощностью и выслушивать в очередной раз бредни о сионизме и «русофобии» с цитатами из доморощенной антисемитской философии какого-то чокнутого «патриота». Я, правда, слегка ошибся: как и подобает настоящим подпольщикам, они заботились прежде всего о конспирации, их беспокоили, оказывается, мои возможные признания на следствии, и в связи с этим, как они сказали, судьба их партии (каково!) На что я сказал им, что не собираюсь ничего скрывать и всех, разумеется, выдам, а главное — этого ублюдка Однорукого. Они очень мило расстроились, но, ввиду того, что, очевидно, не подготовлены были сразу прикончить меня на глазах у пятерых моих однопалатников-спинальников, оставили целую коробку снотворного и намекнули весьма прозрачно, что надеются на мою сообразительность и не советуют тянуть с этим делом. Я почти согласен с ними — в моём положении то был бы лучший выход, и не исключено, что я им воспользуюсь. Только одно может удержать меня — горе, которое вдобавок ко всему принесённому я ещё причиню всем вам. И, конечно, усугублю твою вину перед судом. Отец с матерью просиживали дни и ночи у моей постели и, кажется, пережили и внутренне смирились. И если теперь я воспользуюсь советом моих друзей-монархистов, то лишь по той простой причине, что из двух возможных смертей лучше выбрать более эстетичную. Представляю, какую котлету сделал бы из меня садист-Однорукий.

Милая бабушка, отец сказал мне, что от всех этих передряг у тебя отнялись ноги — почти как у меня, если не считать маленькой подробности в моём положении — беспомощного мочевого пузыря, который можно опорожнить только с помощью сильного электрического разряда, и кишечника, требующего постоянных вмешательств сестёр милосердия. Моё тело наполовину мертво, а то оставшееся в нём живое…