Виктор Гусев-Рощинец - Проселок

Милая бабушка! Ни о чём не жалей и ни в чём не раскаивайся. Ты поступила именно так, как и должна была поступить. Помнишь, ты мне рассказывала в детстве, как твоя мать, моя прабабка, охраняла по ночам свой магазин на Бутырском хуторе, переходя от одного зашторенного окна к другому с револьвером в руках? Когда это было — летом семнадцатого? Ну, конечно, бандитизм ещё не стал государственной политикой, пребывая в счастливой поре младенчества, и маленькие весёлые бандочки по образу и подобию моей сегодняшней выбирали свои жертвы не по принципу социальной справедливости, а по собственной прихоти (чего, впрочем, не скажешь о нас) … И как сломали наш старый дом в Марьиной Роще, где кончили свои дни мои подчистую в итоге ограбленные предки, и на его месте построили общественный туалет. И как мы с тобой искали и не могли найти место в Детском Парке, ведомое тебе одной по каким-то потаённым приметам, упрятанным в изгибах стволов, их взаимном расположении. И то верно: только старые липы могли помнить топографию бывшего Лазаревского кладбища. Ты там что-то смиренно приговаривала, а у меня волосы поднимались дыбом, когда я пытался представить себе, сколько же черепов сверлят из-под земли пустыми глазницами толпы веселящихся детишек.

Милая бабушка, я всегда восхищался тобой. Твой неукротимый нрав так выгодно контрастировал с вялым конформизмом моих родителей. Их я тоже не могу судить, достаточно того, что они выжили. Твой сын, мой уважаемый отец, мог бы, конечно, добиться большего, если б не был (извини) чуть-чуть трусоват и не уповал только на свои способности и благополучную прямолинейность учёной карьеры, которая, сломавшись по непонятным для меня причинам где-то в середине пути, оставила соискателя её в состоянии растерянности и апатии. Только мама, пожалуй, из всех нас по-настоящему счастливый человек: если б я не стал «робингудом», то непременно пошёл бы в учителя.

Я понимаю, какой удар нанёс твоему бедному старому настрадавшемуся сердцу. Но такова уж видно наша с тобой судьба: «пепел Клааса» по какой-то прихоти одинаково стучится в нас. Помню, как буквально остолбенел, услышав о замышленном тобой плане. В твои-то восемьдесят пойти на работу! И куда! — сторожем (или как там это — уборщицей?) в общественный туалет! Тот самый — на месте нашего дома. Создать кооператив, взять в аренду это не к месту устроенное заведение и, накопив денег, снести его (!), чтобы восстановить старое жилище. Ты всегда была фантазёркой! Я только не догадывался, какая сила духа и какая энергия в тебе таятся. Я тотчас — с восторгом — дал тебе денег для осуществления твоего проекта; тогда это были ещё честно заработанные деньги. И первая часть твоего замысла блестяще удалась.

Потом ты попросила… Теперь уж я ничему не удивлялся. И то, что ты захотела иметь пистолет (ты сказала: пугач) тоже не удивило меня. Образы детства неизгладимы (сужу по себе), и пример моей прабабки, с пистолетом в руках охранявшей своё достояние, должно быть и стал для тебя побудительным толчком.

Как это ни прискорбно, он же явился и косвенной причиной моей столь необычной на взгляд обывателя и таким чудовищным — а в общем-то закономерным — крахом окончившейся карьеры. Увы, твой единственный выстрел оказался смертельным.

С Одноруким я ещё до армии учился в техникуме в одной группе. Он ведь на десять лет старше меня. Другое поколение, а тоже — потерянное. (Сколько же их потеряно? Семь? Восемь? Десять? И сколько ещё будет?) Когда ты попросила, я позвонил ему. Из Афгана, я знал, многие привозили оружие. И попался, как говорится, на удочку. Он в это время сколачивал «организацию» — так он это назвал. Предложил поучаствовать…

Ты спросишь: что меня толкнуло? Сам не знаю. Скорей всего, скука. Немного азарта. Опостылевшая грошовая работа. Столь же опостылевшая учёба. Благородство программы: отъём ценностей у государства в пользу бедных. Наш главарь был хорошим пропагандистом. Потом затянуло.

В итоге произошло то, что и должно было произойти. Подпольный мир оказался ещё более мерзок, ещё более «коммунистичен», нежели мир парадный. Нас попытались обложить данью, которую приносят все, подобные нашей, организации в так называемый общак, фонд, предназначенный для бандитов, находящихся в заключении. Мы, естественно, послали их подальше со всеми их вонючими «общаками» и прочими воровскими «законами» — ведь недаром мы были вольные стрелки. На «разборке», устроенной местными главарями. Однорукий, вместо того чтобы немного пострелять, сдал меня в заложники. Оказался трусом, подлец. (И то верно: кто посмелее, во время войны уходили к моджахедам. Выскользнувшим из этой отвратительной мясорубки невредимыми ещё долго замаливать грехи. А эта сволочь… недаром говорят, что руку он сам отхватил себе циркуляркой — вроде по пьянке, а на деле — комиссоваться.) Мало того, что сдал меня, а ещё и платить не стал. И самое страшное — назвал тебя: вот, мол, у него бабка кооператорша, с неё и берите.