Андрей Рубанов - Финист – ясный сокол

– А мне и не надо, – возразил я. – Меня устраивает моё людское естество. И в пустыню из праха я поверю, только если сам по ней пройду. И назад, в детство, я не хочу, а хочу – вперёд, потому что детство я уже пережил, а взрослые годы – только начинаю. И я не хочу быть ни моложе, ни старше, а хочу прожить только этот, сегодняшний, день. Есть Коловрат, есть лад и ряд, это нельзя ни победить, ни опровергнуть. Зачем мне верить в горы до неба, если сегодня их нет вокруг меня?

Марья молчала.

Я так и не набрался храбрости дотронуться.

Я чуял ток её телесного тепла, я обонял её запах, я готов был сжать её в объятиях и ласкать, целовать, гладить, беречь, дарить подарки, ублажать, засыпать и просыпаться.

– Есть, – прошептала Марья. – Горы есть, я их вижу. А ты не видишь…

– Тогда прощай, – сказал я, встал и подтянул пояс. – Или, хочешь, пойдём со мной.

– Я уйду не с тобой, – ответила Марья. – Одна уйду. Отец сделает мне железные сапоги, железный посох и железный хлеб. И я уйду искать город птиц.

– В железных сапогах?

Марья пожала плечами: спокойная, решительная, сильная.

– Он так сказал. Финист. Он сказал – дойдёшь, когда стопчешь железные сапоги, собьёшь железный посох и изглодаешь железный хлеб.

– Ну и далеко, – спросил я, – ты уйдёшь в железных сапогах?

– Не знаю, – ответила Марья. – Мне всё равно. Он так сказал.

Я разозлился.

– Хорош гусь! То на крыльях прилетал, то прилетать передумал – теперь к себе зовёт! А идти до него – три года лесом!

Марья сверкнула глазами.

– Он не звал. Он хотел попрощаться. Это я спросила, как до него дойти. Он сначала ответил – никак. От земли до неба для людей дороги нет; только для птиц. Так он сказал. Но я не поверила. Попросила: «Подумай, вспомни, какой-то способ должен быть…» И он признался. Есть поверье. Дойдёт тот, кто стопчет железные башмаки и собьёт железный посох.

– Наврал он, – сказал я. – Твой Финист – наврал.

Марья рванулась возразить, тоже вскочила – я схватил её за плечи и тряхнул, довольно сильно, – может, даже слишком сильно для девки.

– Он тебя бросил! Его на ножи поставили – он хвост поджал и домой убёг! И оттуда весточку прислал: прощай навсегда, любимая и дорогая! Меня папка больше к тебе не пустит! А эта байка про сапоги – отговорка! Он тебя оставил! Ты ему не нужна! Это совершенно ясно.

– Нет, – ответила Марья. – Он не бросил. Он позвал.

Тоска омрачила меня, я отступил прочь, убрал руки, опомнился.

Из всех участников той истории я был самым трезвым и спокойным.

Марья едва не дошла до безумия в своей любви к потустороннему существу, птицечеловеку.

Её сёстры были напуганы появлениями этого птицечеловека, и вдобавок мучились завистью. Вчера они подлили Марье сонной травы, завтра, может быть, угостили бы смертным ядом.

Любовь кончилась в этой семье.

Отец Марьи, Радим, так любил свою младшую дочь, что был готов выполнить любое её желание.

Рыжий Кирьяк добился от девки любви и опьянел; оборотень Финист его теперь вообще никак не волновал, а волновала только Глафира, старшая кузнецова дочь.

Дед Митроха устал от суеты, длящейся третий день, испугался княжьего гнева и хотел только одного: как можно скорее исчезнуть, с зашитым в поясе серебряным богатством.

И мне казалось тогда, что я – единственный, кто понимает происходящее; единственный, кто может что-то поправить.

Если любишь людей, если их красота, их смех, их сила, их страсти восхищают тебя, – тогда ссоры этих людей, разногласия и взаимные обиды очень расстраивают.

Мир прекрасен, жизнь хороша, солнце горит, трава растёт, люди смеются. Зачем что-то портить?

Зачем мы всегда возражаем друг другу, зачем желание одного вызывает протест у другого, зачем миром правит обида?

И вот настал миг, когда надо было повернуться и уйти. Я посмотрел на Марью в последний раз, коротко кивнул, молча отодвинул дверь с прохода – и вышел.

Вернулся за стол.

Сёстры смотрели выжидательно – думали, что я что-то расскажу. Но я только придвинул к себе братину и бросил в рот куриный хрящ.

Всё кончилось.

Пользуясь опытом своих тринадцати полновесных лет, я наелся мяса – чего же не поесть, если дают, – и напился браги – чего ж не напиться, если наливают; потом обтёр тряпкой губы и руки, поблагодарил и вышел из дома.

Больше я никогда не видел ни Марьи, ни её сестёр, ни кузнеца Радима, ни их большого дома.

Но теперь, спустя сто лет, вижу всё, как въяве.

И дом, и молчаливых дочерей, и лучинный свет, и горячие куриные хрящи в луковых кольцах. И пылание огня в очаге.