Андрей Рубанов - Финист – ясный сокол

Двадцать лет мои ноги не касались этих старых, длинных досок, выгоревших до пепельного цвета.

Сердце моё стучало: я волновался.

Из ворот вышли сразу четверо, оснащённые по полному тревожному уставу: со щитами и копьями, в шлемах; лица закрыты масками. Пока они приближались, я снял перевязь с мечом и бросил на настил, далеко вперёд перед собой. Вынул нож – тоже бросил. Поднял руки.

Четверо приблизились, выставили копья. Железные острия были наточены до остроты солнечного луча.

– Кто таков? – спросил один из воинов, обладатель серебряного, тускло сверкающего нагрудного знака: младший командир дневного караульного наряда.

Когда-то этот знак носил я сам. Правда, недолго.

Прочие охранники сверлили меня настороженными взглядами и явно были готовы пронзить мою грудь без малейших колебаний.

– Моё имя – Соловей, – сказал я. – Уроженец Вертограда. Сын Соловья-старшего. Преступник. Двадцать лет назад осуждён за разбой и изгнан.

– Зачем вернулся?

– Понадобилось.

– Лечь на настил! Лицом вниз, руки в стороны! За сопротивление – смерть на месте!

Я сделал, как велели.

В четыре руки меня обхлопали, обшарили от плеч до пяток. Меч и нож подобрали, изучили.

– Вставай. Руки за спину, смотреть вниз. Молчать, выполнять приказы. Дёрнешься – убьём. Шагай вперёд.

– Мешок, – сказал я.

– Что?

– Мешок забыли на голову надеть. По Уставу так.

– Знаешь Устав?

– Я тоже служил в охране.

Меня толкнули в спину.

– Сейчас разберёмся, где служил. Шагай быстрей.

Миновав ворота, меня провели в караульное помещение, заполненное молодыми ребятами с оружием в руках: в день суда вся охрана была поднята по тревоге, наряды удвоены, а в княжьем доме и в Храме – утроены; казарма гудела голосами, звоном металла, треском открываемых и закрываемых дверей. Когда меня ввели, шум затих; я рискнул поднять голову и посмотреть в лица, и успел поймать три-четыре любопытных взгляда, и увидел, что новая, выросшая без меня молодёжь была хороша. Крепкие тела, бронированные в литые мышечные корсеты. Красивые, хоть и слишком юные лица. Умные глаза. Потом меня сильно толкнули в спину.

– Смотреть в пол!

Ввели в комнату для пойманных. Закрыли тяжёлую дверь.

Я сел на лавку и стал привыкать.

Ноздри обоняли запах бальсы, пробки и смолы. Огромная конструкция дышала, играла, подрагивала, колебания были ничтожны, но всё же ощутимы, пол ходил то вниз, то вверх, стыки несущего каркаса протяжно скрипели.

Стены не задерживали звуков. В жилых комнатах мы обычно завешивали стены коврами, чтоб не слышать соседей, – но в камере для задержанных не могло быть и речи о коврах; только голое дерево.

Караульное помещение ходило ходуном. Звучали шаги, звон оружия, доносились десятки возбуждённых, зычных голосов; из оружейной скрежетали точильные камни.

Всё шло, как я рассчитывал. И ведьма не соврала, угадала.

Я улавливал целые части, куски разговоров, где повторялись слова «суд», «старший Финист», «дикая девка», «золотое платье», «Цесарка», «жрецы», «измена».

Молодые охранники не были напуганы – происходящее их скорее развлекало; один раз я даже услышал взрыв смеха.

Спустя короткое время разговоры вдруг разом стихли, грянули двери, послышался топот тяжёлых ног.

Раскрылась дверь; ко мне вошёл Куланг.

Его взгляд, обращённый на меня, был холодным и спокойным. Я тоже не выдал себя ни единым шевелением.

Мой товарищ был одет в полную боевую броню, состоящую из тончайших медных и бронзовых пластин, и опоясан, по старому воинскому обычаю, двумя мечами.

По осанке его, по исходившей яростной силе было видно, что власть его и авторитет среди молодых воинов – громадны: когда он вошёл, прочие сгрудились за его спиной, боясь дышать и ловя каждое слово командира.

– Соловей, – презрительно сказал он. – Ты осуждён и изгнан. Зачем ты вернулся?

– На суд, – ответил я. – В Храме зажгли смолу. Я видел дым. В Завете сказано, что в суде участвует весь народ до последнего человека. Я тоже хочу.

Куланг посмотрел прямо в мои глаза.

– У тебя есть, что сказать на суде?

– Есть.

– Хорошо. Тогда подожди. С тобой ещё поговорят.

Куланг повернулся к прочим и кивнул в мою сторону.

– Этого – строго стеречь. Окно закрыть. В разговоры не вступать.

Тут же его воля была исполнена, и на моё окно снаружи надвинули крепкую деревянную заслонку; закрепили железными винтами.

Очень довольный происходящим, я снял с себя надоевший доспех, размотал сапоги, стянул и штаны, и рубаху, поправил и обгладил всю одежду, заново оделся и обулся, туго подпоясался: подготовил себя к дальнейшему.