Андрей Рубанов - Финист – ясный сокол

– Они все ошиблись. Никто из них не знает, как действует яд. Знает только одна ведьма, там, внизу. И я знаю.

Сорока помедлила; кивнула на лавку возле стола.

– Садись. Хочешь вина?

– Нет, – сказал я, – не хочу. Какое вино, меня в любой момент повяжут. Слушай внимательно. Парня лечили разбавленной слюной древней рептилии. Я видел эту рептилию, как тебя. Она чудом дожила до наших дней, её порода вымерла… Я пробовал биться с ней. Когда она плюнула в меня ядом – я едва уцелел… Одна капля попала мне на одежду… Я вдохнул только запах – и потерял рассудок на несколько часов. Я чудом не погиб. Успел отлететь насколько смог, потом упал… Я не помнил, как двигать руками и ногами… Я забыл собственное имя. Я не мог пошевелить даже пальцем. Ничего более страшного со мной не происходило никогда… А я бывал во многих делах, можешь поверить…

– Верю, – раздражённо перебила Сорока. – Говори быстрее. Что ты предлагаешь?

– Не мешай Марье, – сказал я. – Она должна увидеть Финиста и поговорить с ним наедине. Есть шанс, что он вспомнит.

Сорока задумалась.

– Мальчишка всё время спит, – неуверенно произнесла она. – Он слабый, после болезни. Он еле выстоял свадьбу. Держался на маковой настойке.

– Значит, Марья должна войти к нему в спальню. С разрешения жены.

– Ага, – сказала Сорока. – Это ты дал девчонке золотую нитку!

– Да, – сказал я. – Теперь пусть всё идёт само собой. Если дочка Неясыта продаст за золото своего мужа – это будет измена, и повод для развода.

– Да, – сказала Сорока. – Я понимаю.

– Ты ничем не рискуешь. Просто позволь Марье делать то, что она задумала.

В княжьем доме – огромном, в три этажа, в дюжину галерей и две дюжины комнат – понемногу поднималась утренняя суета. Просыпались слуги. Один доливал масло в светильники, другой заботился о потухших за ночь курильницах, третий зажигал огонь в котлах купальни, подготавливая горячую воду для утреннего омовения княжьих особ, четвёртый и пятый увлажняли полы в комнатах и коридорах, смачивая доски мокрыми тряпками: слишком сухой воздух считался здесь вредным для дыхания. Шестой и седьмой будили дворцового жреца и шли вместе с ним в домашнюю княжью часовню, ибо кроме Главного Храма, в городе имелись и другие святилища, менее роскошные, но полноценные, устроенные в домах семей Внутреннего Круга; в княжьем доме имелся свой небольшой храм, отдельный и самодостаточный.

Просыпался чистильщик княжьей обуви, и смотритель за княжьим арсеналом, и княжий брадобрей; просыпались прачки и водоносы; просыпались подметальщики дворов.

Все эти слуги, как я помнил, носили особые туфли из мягкой кожи и обязаны были перемещаться совершенно бесшумно – но я их слышал; кожей ощущал, как начинает гудеть и вибрировать дом хозяина Вертограда.

Вот-вот должны были проснуться и войти в кухню повара и мойщики котлов.

Сорока не присела – осталась стоять в углу, у очага, смотрела бесстрастно, но руки выдавали волнение: она с хрустом ломала пальцы.

– Нас не должны видеть, – сказал я. – Просто запомни: я тебе не враг. Я помогу тебе – ты поможешь мне. Если всё получится – Неясыт уйдёт. Его дочку выгоним, а его самого оставим без должности.

Сорока придвинула к себе кувшин, налила в чашку, выпила залпом.

– Теперь, – сказал я, – мне нужно поговорить с девчонкой. Прости, мать.

– Не называй меня так, – нервно сказала Сорока.

– Почему? Ты могла быть моей тёщей.

– Из тебя вышел бы хороший зять. Но ты стал бандитом.

– Я не хотел. Так получилось.

Открыв дверь в дальнем углу, я вошёл в комнату грязной прислуги: здесь на узких постелях вдоль стен спали шесть молодых женщин, кухарок и уборщиц; седьмая, Марья, лежала на полу, завернувшись в шубу. Ей пока не нашли своего закута.

В комнате прислуги, как и в самой кухне, стоял тяжёлый, тугой и неприятный, особый кухонный запах, редкий в небесном городе, но зато хорошо знакомый мне. Внизу, у дикарей, в домах вождей и вельмож царил тот же тяжкий дух сырой, жареной, варёной плоти.

Большинство спящих кухарок, как и Марья, были выходцами с поверхности, я легко отличил их по бледной коже.

Я потряс Марью за плечо – она подскочила, как будто ужаленная, и попыталась схватить меня за горло.

– Тихо, – сказал я, перехватывая её руку. – Пойдём.

И кивнул в сторону кухни.

Сорока, разумеется, уже исчезла, остались только кувшин с вином на столе и пустая чашка возле него.

Воздух у нас в городе разреженный. Новички, прибывшие снизу, в первые недели спят очень крепко. Марью пошатывало, она тёрла глаза.