Беатрис Уильямс - За морем

— Возьми, — сомкнул он мои ладони на конверте. — Прошу тебя.

— Хорошо, — нехотя согласилась я. — Но только если ты возьмешь вот это, — выудила я из кармана сложенный листок.

— Что это?

— Так, на всякий случай. Вдруг это все-таки произойдет.

Джулиан решительно закрутил головой:

— Не произойдет, Кейт. Я тебя тут не оставлю.

— Ну пожалуйста! Просто потешь мой каприз.

В этот момент с нарастающей громкостью раздался одинокий и протяжный паровозный гудок.

— Это за мной, — сказал Джулиан.

— Прошу тебя. — Быстро подавшись к нему, я сунула записку ему в карман.

— Родная моя, — улыбнулся он, — все, счастливо. Пиши мне, когда только сможешь. Сообщай, как себя чувствуешь, чем занимаешься. Я все время буду думать о тебе, каждый миг. И буду рьяно добиваться, чтобы как можно скорее дали новый отпуск.

— Я буду писать тебе, — кивнула я. — Каждый день.

Я уже слышала громкий и могучий рев подкатывающегося к перрону паровоза. Огромная черная махина проплыла мимо нас, с шипением выпуская пар, наполняя ноздри влажным едким запахом угольного дыма.

— И не забывай сообщать свой адрес, чтобы я мог тебе ответить. Если будет плохо, мои любовные послания или, может, какие-то бессмысленные стишки поднимут тебе настроение.

Я молча кивнула, не в силах больше говорить.

Он обхватил пальцами мой подбородок, другой рукой обнял за талию.

— Еще раз, напоследок, — вздохнул он и склонился меня поцеловать.

— Я люблю тебя, Джулиан Эшфорд. Просто запомни это, ладно? Это очень важно.

Он прижался лбом к моему лбу:

— И я люблю тебя, Кейт Эшфорд.

— Нет. Пока еще нет.

Поезд, дернувшись, остановился, с долгим протяжным вздохом испустив облако пара. Платформа тут же пришла в движение: кто-то забирался в вагоны, кто-то спускался на перрон; масса людей в военной форме пробивалась сквозь толпу; там и сям мелькали сестры милосердия в синих юбках, белых фартуках и коротких, до пояса, накидках.

— Ошибаешься, я правда люблю тебя.

— Нет еще. Но обязательно полюбишь.

— Что ж, на том и сойдемся, — усмехнулся Джулиан. — Ну, до свидания, родная. Береги себя. Скоро получишь от меня весточку.

— Прощай, любимый. Моя бесценная любовь.

Он поцеловал мне руку и отпустил.

— Благослови тебя Господь, — прошептала я.

Кивнув, Джулиан напоследок твердо и уверенно посмотрел на меня, потом развернулся на каблуках и стал решительно, не оглядываясь пробиваться сквозь толпу к поезду.

Когда вагоны, тронувшись, поплыли вдоль платформы, я стала отчаянно вглядываться в окна, однако в этом скоплении одинаковых в армейской форме рук, энергично махающих на прощанье, и похожих голов в фуражках он словно сделался невидим.

Вечером у меня начались страшные спазмы, и к утру я потеряла наше дитя.

Открытки от Джулиана я так никогда и не получила.

Спустя неделю я стояла, вдыхая солоновато-влажный запах моря, на оживленной пристани в Гаврском порту, большей частью окруженная солдатами в хаки и сестрами милосердия в сине-белом одеянии. Казалось, целый мир сейчас вырядился в ту или иную форму.

Я до сих пор сама не очень понимала, как смогла сюда попасть: последние несколько дней промелькнули для меня словно в размытом мареве кошмара. Каким-то образом я продолжала существовать, машинально отправляя еду в рот и так же машинально одеваясь, продолжала дышать и даже урывками спать.

Нашла свою записку Джулиану — видимо, своими проворными пальцами он сунул мне ее обратно в карман, отвлекая меня последним поцелуем.

Выждав четыре дня после отъезда Джулиана — чтобы знать наверняка, чтобы абсолютно точно убедиться, что его здесь больше нет, — сходила в пароходное агентство и купила билет в каюту второго класса до Нью-Йорка, прекрасно понимая, что я не могу ни остаться во Франции, ни отправиться к семье Джулиана, и зная, что моей родиной все-таки является Америка, хотя и почти веком позже.

Отправила на почте письмо, начертанное мною по пути к Гавру, в котором скрупулезно выбирала каждое слово, не будучи до конца уверена, что мне вообще стоит его писать:

«Прошу Вас, не скорбите, не сокрушайтесь по Джулиану. Живой и здравствующий, он перенесся из этого кошмара военной поры в совсем иное время и место, где сумел оправдать все свои юношеские надежды, сделавшись самым замечательным и достойным человеком, какой только ступал по этой земле; где единственное, что омрачает его жизнь, — это осознание того, что Вам довелось по нему горевать; где, кроме всего прочего, он горячо и пылко любим, так, как никогда не был любим ни один мужчина в мире, мною,