Сергей Носов - Закрытие темы [сборник]

Каждый добивается своего. При определённых способностях, усидчивости и целеустремлённости можно добиться многого, очень многого. Иными словами, он намекал на перспективы. Кто-нибудь обязательно спрашивал: а скоро ли он защитит докторскую? Докторскую? Докторская – не самоцель, и потом, знаете ли вы, что такое докторская? Докторская – это значит открыть новое направление в науке или, по крайней мере, закрыть старое. И тогда он жаловался на безынициативность подчинённых, на консерватизм руководства, на катастрофическую нехватку свободного времени (к понедельнику – статью в межвузовский сборник, к четвергу – тезисы на конференцию), тон разговора при этом не оставлял сомнений: он уже открыл (или закрыл) всё, что требовалось.

О своей диссертации всегда говорил охотно. Вернее, говорил охотно о трудностях, с которыми была сопряжена защита. Дочь, сын, жена, правда, теперь бывшая… (Нет, если вы идёте в науку, то не спешите жениться!) Впрочем, он не доверял вообще женщинам: будь его воля, издал бы декрет, запрещающий им подавать документы в технические вузы. Конечно, это к вам не относится, должны быть исключения, и всё-таки женщина в науке – это («гм, гм!») хуже, чем за рулём. Нет, серьёзно… Ну так вот, последние три месяца он писал на другой квартире – как приезжий студент, снимал комнату, медленно доводил себя до нервного истощения. Он вывел формулу. Он предложил метод. Защита была блестящей. Ни одного против. Нужно бороться.

Иногда в его глазах вспыхивал живой огонёк, сглаживались на лбу морщины. Запомните, говорил он, студенческие годы – лучшие в жизни; слишком поздно мы осознаём это. Со студентами, однако, у него были сложные отношения. Из пёстрой и, как ему казалось, инфантильной массы он выделял единицы – целеустремлённых и целенаправленных; особая благосклонность к ним проявлялась на лекциях, когда он при случае упоминал имена примерных. Его серьёзно беспокоило, что теперешнее студенчество не знает слов «Gaudeamus». Более того, многие не умеют произнести название гимна. Какая тут общность, если главное – выпить! «Куда вы идёте?» – спрашивал он учеников, и те пожимали плечами. Его не любили студенты, не любили преподаватели, многие не любили. За принципиальность.

Репетиторские занятия он скромно называл ликбезом: «Забудьте всё, что учили в школе, начнём сызнова». И они начинали.

Закон Ома в дифференциальной форме… Он всегда давал больше, чем требовалось. Программа – не догма. Весь текст, необходимый для усвоения, он просто задиктовывал, контролируя боковым зрением правильность записей в тетрадях. Нервозная борзопись мальчика его озадачивала: манера пропускать гласные, столь свойственная импульсивным юношам, могла подвести на русском письменном. Зато девочка прекрасно усвоила уроки чистописания, ей следовало бы учиться на каллиграфа, а не радиофизика. Продолжительность занятий целиком зависела от скорости её письма, мальчик справлялся в два раза быстрее и сэкономленное время посвящал чтению написанного, но никогда не исправлял ошибок. «Подчеркните слово „однозначно“». И они послушно подчёркивали указанное слово, причём девочка пользовалась линейкой, и эта школярская аккуратность бесила его. Но он не подавал вида. Не торопил, не делал замечаний, всегда был внешне спокоен.

Два часа пролетали быстро. В сущности, он отдыхал на занятиях; ощущать себя не просто преподавателем, а даже где-то жизнеучителем было приятно: о чём бы он ни говорил – о возрасте Вселенной, о проблемах создания искусственного интеллекта или о природе моральных ценностей, – всё выслушивалось с одинаковым почтением. Однако он не злоупотреблял лирическими отступлениями и никогда не предлагал чая. Он сохранял дистанцию. По прошествии нескольких месяцев, сталкиваясь в коридорах института, они переставали узнавать друг друга, словно никогда не встречались, зато сейчас, провожая в прихожей, он долго и с чувством пожимал потную ладонь мальчика и отвечал на девочкину улыбку вежливым, многообещающим кивком головы.

– До свидания, – говорили мальчик и девочка.

– Желаю успеха, – говорил он.

Он проходил на кухню и открывал форточку. В зависимости от настроения выкуривал сигарету или приседал восемь раз. Или ничего не делал.

Электронные часы идут бесшумно. Тишина затопляла квартиру.

Он заглядывал в холодильник и прикидывал, нужно ли покупать яйца. Каждый вечер он приготовлял глазунью, мрачные мысли о губительном холестерине подавлялись холостяцкой ленивостью. Иногда варил макароны, вермишель, рожки, но не любил чистить картошку. Впрочем, свой образ жизни не находил наилучшим. От бескислотного гастрита и хронических запоров лечился кефиром.