Сергей Носов - Закрытие темы [сборник]

То был Двоеглазов. У Сергея Филипповича так всё и оборвалось внутри: то был Двоеглазов.

Оцепенение, охватившее Сергея Филипповича, длилось недолго – ровно столько мгновений, сколько нужно было Двоеглазову, чтобы повернуть лицо в сторону Сергея Филипповича и, обнаружив присутствие Сергея Филипповича, изобразить на лице удивление. Двоеглазов, кажется, удивился. Они друг на друга глядели. Сергей Филиппович нервно кивнул и сказал: «Здравствуйте». Двоеглазов, того не расслышав (не мог он того расслышать), тоже в ответ шевельнулся. Сергей Филиппович повернулся и пошёл в обратную сторону.

Здравствуйте, Сергей Филиппович, – отозвалось внутри Сергея Филипповича.

Бред. Этого не может быть. Это не Двоеглазов. Двоеглазов не здесь, у него ревматизм, он сейчас на заводе, в другом конце города. Бред, бред, померещилось, наваждение, бред.

Сергей Филиппович оглянулся.

Двоеглазов собирал удочку.

Загрохотал трамвай вдалеке.

И тогда Сергей Филиппович побежал, он побежал бегом, не оглядываясь. Ветки кустов хлестали по лицу, колючки репейника приставали к брюкам. Здравствуйте, Сергей Филиппович, – дребезжало в мозгу. Чем громче грохотал трамвай, тем быстрее неслись ноги. Он перепрыгнул канаву. – Куда же вы, Сергей Филиппович? – Выскочил на трамвайный путь, побежал навстречу. – Постойте, вам говорят, куда, куда!.. Дорогой, миленький, что вы делаете?

1988

По вторникам и четвергам он покупал кефир без четверти восемь. Для этого специально выходил из дома и шёл по многолюдной улице; обратно возвращался коротким путём – через пустырь. Там жгли мусор.

Впрочем, кефир можно было бы купить и пораньше, например без десяти пять, когда он возвращался из института, тем более что гастроном был по пути. Однако это нарушало заведённый порядок: вечерняя прогулка теряла своё целевое назначение, то есть какой бы то ни было смысл, а смыслом он дорожил всегда, ибо потакать бессмыслице обстоятельств – это слишком большая роскошь для делового человека. И потом нужно иметь в виду: с пакетом кефира связан опредёленный стереотип восприятия – бытовизм, что-то такое предельно заземлённое, нечто кухонное, личное, интимное; он был достаточно неглупым и интеллигентным человеком, чтобы не задумываться о такой ерунде, и всё-таки не мог себе позволить нести на глазах учеников, едва ли не боготворивших его как учителя, мокрый и жалкий пакетик кефира.

Они ждали возле парадного, мальчик и девочка. Плюс-минус три или четыре минуты, погрешность автобусного расписания, он учитывал, корректируя частоту шага – ровно в пять подходил к двери.

Он любил пунктуальность и любил, когда её любили другие.

С учениками здоровался за руку. Девочка тут же спешила пожаловаться на какую-нибудь трудную задачу, тем самым давая понять, что не теряла зря времени. Он говорил: «Хорошо, разберёмся», – и медленно поднимался по лестнице. Он никогда не спешил подниматься; поэтому шедшие за ним мальчик и девочка могли бы вообразить, что он пересчитывает ступени. На самом деле он сосредоточивался. Или рассредоточивался. Так или иначе, из сферы кафедральных интриг и студенческой бестолочи он переносился в уютный и домашний мирок нехитрых задачек по физике. Суровая логика здесь причудливо переплеталась с какой-то опереточной выразительностью: семидесятикилограммовый мужчина, например, подпрыгивал в свободно падающем лифте, генерал Засядько, вспомненный для «оживляжа», бросал свою первую боевую ракету (см. учебник Знаменского), а безымянный конькобежец пасовал перед угрозой потерять устойчивость, – он не мог выбрать, бедняга, угол наклона тела, дабы не упасть при известном радиусе круга.

Пока мальчик и девочка доставали свои тетради, он курил у окна, созерцая макушки деревьев. Потом опускался в мягкое кресло. «Да, – говорил он, подумав, – на экзамене эту задачу решают немногие». И, выдержав надлежащую паузу, он возвращал уверенность конькобежцу, полагая известным коэффициент трения между поверхностью льда и коньками. Девочка смотрела на преподавателя с уважением и благодарностью, почти влюблённо. «Он всё знает!» Мальчик краснел. Он почему-то краснел очень часто, особенно когда к нему обращались на «вы», – вероятно, считал унизительным пользоваться услугами репетитора. Это было забавно.

Обычно на одном из первых занятий он показывал своим ученикам «кандидатские корочки». Конечно, не с целью самоутверждения, – родители (а он предпочитал иметь дело с отцами) прекрасно знали, кому и за что они платят деньги. И всё-таки он доставал, как бы случайно, как бы между прочим свои «кандидатские корочки», и мальчики или девочки брали их с благоговением в руки.