Лев Трутнев - Живи и радуйся

Кольша, поглядев мой табель, глубоко вздохнул:

– Эх, мне бы так!

– А в чём же дело? – тут же подхватил его возглас дед. – У тебя что: голова не на том месте, что у Лёньки?

– Место – то, да в ней ни то, – съязвила Шура, и едва не получила затрещину.

– Ты бы помолчала! – обиделся Кольша. – На одних тройках едешь и туда же.

– На тройках и ездят. На чём же еще? – переиначила Шура смысл сказанного. – У самого-то не лучше.

– Мне, кроме как в ФЗУ или в колхоз, до армии ничто не светит. На какие шиши учиться? – стал оправдываться Кольша. – А у тебя еще есть разбег.

– Есть, – согласилась Шура, – года два и в доярки…

Дед резал табак на курево, хмурился.

– И рабочий человек не без почета, – встрял он в разговор, – коль своё дело будет делать по совести…

И пошел у нас семейный разговор без матушки – она работала на посевной.

Кольша был больше склонен оставаться дома до армии. Пусть в колхозной работе, но дома. А дед настаивал на фабричном обучении:

– Сельский председатель сказывал, что сейчас на электриков набирают – дельная специальность: без особой угробиловки и в почете, да и с деньгой. К тому же через год-два война закончится и сколько надо будет поднимать городов. Трудись да трудись. А есть работа – будет и заработок. Мы вот сейчас на картошке спасаемся. Одежонка поистрепалась, а фэзеушников и кормит государство, и одевает…

У меня сердечко заколотилось, когда я представил наш дом без Кольши. Он был моим первым наставником почти во всём, и особенно – в охоте. Ну как без него? И я с дрожью в голосе вклинил в их разговор своё:

– Нам с тобой, дедушка, будет тяжело без Кольши – он много дел по хозяйству делает. Мне до них еще расти да расти.

– Эт-то верно, и так подумаешь, и так, но ему тоже в жизнь дорогу торить надо, определяться. В деревне-то какой разворот? Никто вон из наших деревенских после семи классов с учебой не разбежался – все в колхозе работают. А в город не вырвешься. Там паспорт нужен, а в деревнях его не дают. В тетрадке вон наши фамилии записаны и всё. Да и война идет…

Дед с Кольшей еще прикидывали, как да что, а мне всё тревожнее и тревожнее становилось. Особенно дробно стало в груди, когда дед начал серчать из-за Кольшиных возражений:

– А не пойдешь добровольно – могут и под конвоем повести, – предупредил он. – Твой вон дружок – Степка Лукашов целый месяц по лесам прятался, а всё равно поймали. Да ещё, говорят, и наказание получит. – Дед ссыпал нарезанный табак в кисет и поднялся. – Ладно. Кумекай тут, куда податься, а я пойду литовки отбивать – покос на носу.

Мы с Кольшей стояли на пряслах огородного задника и всматривались в озерные дали.

Солнце играло в переливах камышей, серебрило плесы, туманило дали. Вдоль береговых отмелей мотались стайки холостых, уже вылинявших, уток, а над росплеском тростников плавились в низком полете болотные луни. Где-то кричали журавли…

– Скучать я буду по всему этому, – глуховато произнес Кольша. – Когда теперь придется побыть в озере с ружьём? Неизвестно.

– Каникулы ведь у тебя будут, – уловил я его грусть.

– То ли будут, то ли нет: война идёт, и нас куда-нибудь погонят работать.

Я не нашелся с ответом.

– Мечтал моряком стать – другие страны посмотреть, а выходит совсем иначе.

– И станешь, – подбадривал я Кольшу, – в армию пойдешь и в моряки.

– Так это военное дело, – отмахнулся он, – а я хотел на простых судах ходить.

– Станешь электриком и на простых доведется поплавать.

Кольша не ответил и спрыгнул с прясла.

– Пошли. Гляди – не гляди, на долгое житье не наглядишься.

Грустно стало, а тихий, слегка затуманенный вечер как бы усиливал эту грусть.

Увозили Кольшу на колхозной подводе вместе с двумя его ровесниками. Матушка, провожая, прослезилась, и Шура терла глаза. А мы с дедом держали мужскую твердость, хотя и было мне так тяжело, словно в груди вместо сердца кто-то камень вложил, будто застряло там что-то – ни туда ни сюда, и горло подсасывало. Лишь, когда телега скрылась за Марьиной рощей и все потянулись в дом, я махнул в огород – на те же прясла и на ту же жердь, на которой мы вчерашним вечером стояли вместе с Кольшей.

Так же плыли солнечные блики по метелкам камыша, так же летали утки над береговыми плесами, метались чайки, высматривая рыбешку, но осветления в душе не приходило, и мысли мелькали вразброд, ни на чем не останавливаясь.

А день горел, как всегда, разгульным светом, и птички порхали, резвясь, и звуки плыли привычные.