Лев Трутнев - Живи и радуйся

– Нет. Полунин сразу домой подался, как в военкомате дела закончились. Я это точно знаю, видел. Он же не выпивает…

«Неужели Петруня таким гнилым оказался?! – Меня даже в жар бросило. – Так злонамеренно решил отомстить Алешке за позор при сватовстве?.. А ведь какие песни красивые пел, как говорил задушевно, когда мы вместе работали. За Груню Худаеву заступился… Воистину – любовь зла…»

– Ты сейчас беги к Красову и пусть он принесет портфель в сельсовет, скажет, что нашел на дороге да занят был с утра, не сразу пришел. Я вечером ходил и к Кудрову, и к нему, и они, как в один голос, заявили, что не видели никакого портфеля. Но я про то никому не скажу, и ты молчи. Пусть моя бессонная ночь на совести у кого-то из них останется.

– Это Петруня сделал! – с горячностью заявил я. – Алешка если бы взял, то не стал бы следы торить по снегу: сунул бы портфель под полу и спрятал бы где-нибудь понадежнее.

– И то верно. Может, Кудров это сделал с выпивки? Он там общался с кем-то из фронтовиков. Но беги, а я в сельсовет – звонить, отбой дам участковому, извинюсь…

Пока я, широко шагая переулком, торопился к Красову, все перекатывал в мыслях поступок Петруни, и никак, ни с какой стороны не мог к нему подступиться, понять, а тем более – оправдать. Шибко-то Петруня не пил, но даже, хватив лишку со встречи знакомых фронтовиков и держа в душе обиду, подставлять под суд соперника гнусно. А я так его уважал!..

Алешка убирался в коровьем хлеву и немного удивился, увидев меня: раньше мы с ним, кроме как на охоте, никогда один на один не встречались и не говорили. Односельчане и все… И там, в хлеву, я и выложил ему про случившееся.

– Вот паскуда! – Красов даже чуточку побледнел. – Под статью гнул. А при чем я? У меня был уговор с Настей, а он без всякого сунулся. Отметелить бы за такие дела, да пересудов не оберешься…

Дальше все было сделано, как велел Ван Ваныч, но уже в мое отсутствие: и портфель принесен, и деньги пересчитаны – ни рубля не пропало, и шито-крыто вроде бы с той суетой получилось. Но спустя некоторое время слушок о подкинутом портфеле с деньгами расползся по деревне. Кто-то из тех людей проговорился, и скорее всего Погонец. Да и Алешка мог поделиться с Настей этим секретом, и Ван Ваныч как-то успокаивал домашних… Поди, гадай. Только Петруня совсем измельчал в почести у однодеревцев, и если раньше любая девка могла пойти за него замуж – только моргни, то после всех тех событий добрую жену ему вряд ли светило выбрать в родной деревне. Так и случилось, и, забегая вперед, отмечу, что женился Кудров через год на девушке из соседней Изгоевки – так себе, ничего особенного. А я с ним больше никаких сокровенных разговоров не вел и здоровался с прохладцей. И аккордеона Кудрова больше не слышно было на улице. Зло – оно к тому и клеится, кто его затевает. Это я усвоил твердо.

Весна накатилась дружная: в неделю сошел снег с полей, растекся по низинам и сограм, приозерным разводьям, и сразу стала сохнуть земля под наплывом ядреного тепла и ослепительных дней.

В этом весеннем угаре скатывались дни к большим майским праздникам, к поздней Пасхе, к началу весенней страды…

Первомайское утро было ясным-преясным. Густо голубое небо утягивало взгляд в такую глубину, что дух захватывало, и казалось, что вместе со взглядом улетает в бездонье и еще что-то твое.

На площади, перед сельсоветом, толпились сельчане, а на дощатой трибуне, серой от времени, хрипло ораторствовал Погонец, восхваляя власть трудового народа, партию и ее вождей, и странно звучал его надрывный голос в этом осветленном весной пространстве, над худо одетыми людьми с угрюмоватыми лицами. Редко у кого мелькала на губах улыбка, но не радости, а скорее наоборот, – жизнь-то и близко не походила на ту, что возносилась в речах, и еще реже можно было заметить у кого-либо огонек интереса в глазах, услышать путный вопрос. И хотя, начиная с раннего детства, я не часто слышал недовольные высказывания о власти, руководстве, жизни, дух этого недовольства чувствовался постоянно. Да и как иначе? Грабительские налоги с не весть какого ограниченного законами крестьянского хозяйства обрекали на скудное пропитание, захудалую одежду; нелегкий от зари до зари труд почти не оплачивался; не было паспортов… Зато на словах жило иное. И как было не думать, не терзаться, не держать в душе тревогу, пусть тайно, с боязнью, об этом облыжном подлоге? Но мысли – мыслями, слова – словами, а дела – делами. И за слова жестоко наказывали, а дел и вовсе не было. По крайней мере, в поле нашей скудной осведомленности.