Лев Трутнев - Живи и радуйся

Налегке, разогревшись в работе, окрыленный удачей, я решил проехать подальше в лес, поглядеть следы, новые переходы. Лыжи разрезали снег, почти не скользя, проваливаясь даже под моим весом. Я видел стежки лисьего бега, заячьи петли, тетеревиные и куропачьи следы, острые ямки осторожных косуль и проскочил довольно далеко в леса. Когда я повернул назад, на жесткий ветер, силенки оказались на исходе – усталость насела ощутимым грузом. Уже у знакомой до мелочей пустоши затряслись у меня коленки, заледенели щеки. Свернув в кусты, я решил передохнуть. Толстая валежина, отжив свое, повисла над самым снегом, опираясь на сухую вершину и пенек. Сняв лыжи, я сел к ветру спиной и затаился. В затишье было теплее. Стылым лицом я ловил лучи бьющего в глаза солнца и ежился и жался к промерзшим насквозь талинам. Безмолвно и мертво было в лесу, и какая-то тоска стала подкрадываться к сердцу, и убаюкивающая дрема размыла передо мной березы и забитую снегом поляну. Пошел по ней зеленый цвет, запестрели цветы, теплом от них потянуло. И вдруг из-за леса выкатился черный паровоз, ударил по траве белым обжигающим паром, угрожающе стал накатываться на меня. Мелькнуло над ним лицо матери, деда… А черная громадина больше и больше закрывала от меня свет, и от ужаса я закричал и проснулся. Все так же блестел снег, и тишь стояла в лесу, только в голове у меня страшно шумело. Двинув руками, я почувствовал такую острую боль в пальцах, что едва не вскрикнул. Страшная мысль о том, что я мог не проснуться и замерзнуть, пронзила сознание. От нее стало больно и ощутимо холодно в груди. Я попытался встать, но не смог: ноги одеревенели и не разгибались. Меня охватил дикий страх. Как заяц в петле начал я биться на прочной валежине. Колотил руками по бедрам, коленям, крутил головой и дергался во все стороны. В слабом моем теле еще остались некие силы, еще держалось тепло, и оно, разбуженное моими несуразными движениями, пошло в руки и в ноги…

Жгучей болью закололо пальцы, заскребло колени. Я едва-едва поднялся, с трудом удерживая равновесие на непослушных ногах, и кое-как нацепил на разбитые валенки лыжи. Слабо, как первогодок, двинулся я от валежины, и с каждым шагом, с каждой минутой возвращалось ко мне тепло. Страх гнал меня к деревне на пределе физических возможностей, и уже у последних колков спина взмокла и есть захотелось. Но мысль о том, что я мог так просто погибнуть, до самого дома холодила сердце.

Дома был один дед (матушка, как всегда, работала на колхозном току). Он порадовался моей удаче, рассматривая стылых зверьков, но, видимо, заметил в моем состоянии что-то необычное и, не расспрашивая ни о чем, вдруг начал говорить:

– Ты помнишь, как Пашка Доманин погиб, сходив на кладбище за крестом? Я тебе когда-то об этом случае рассказывал. Так вот, Доманиных было три брата, не считая сестер. Старший – Николай воевал в Гражданку на стороне белых, а Пашка был в красной кавалерии, младший из них – Василий, не воевал (в годах еще не вышел) и жил в деревне с родителями. Ходили тогда слухи, что вроде бы где-то в бою пересеклись пути братьев и Пашка зарубил Николая. «Бог его и наказал за брата», – шушукались по деревне после случая на кладбище. А беда в одиночку не ходит.

Уже колхозное время было. Возвращался Василий Доманин в Святки с женой и пятилетней дочкой домой из соседней деревни – под изрядным хмельком. Они были в гостях у кумовьев и до позднего вечера веселились. Мороз крепчал, и Василий то и дело торопил жену – дома еще надо было управляться со скотиной, а Танюха – его жена постоянно отставала. Она нет-нет да и несла девочку на руках. «Так мы до утра проканителимся, – горячился Василий. – Вы давайте потихоньку двигайтесь, – предложил он жене, – а я махну побыстрее. Придешь, а дома всё уже будет управлено…» Так и поступили: ушел Василий быстрым шагом вперед.

Незаметно пролетело время, пока Василий управлял хозяйственные дела. Ночь плотная села на землю, а жены с дочкой всё не было. Заволновался Василий и пошел их встречать. То расстояние, до места, где оставил жену с ребенком, он пробежал едва ли ни бегом, но ни жены, ни дочки не встретил. «Назад, что ли, вернулись?» – решил тогда Василий и бросился в соседнюю деревню. Кумовья уже спали, и недоуменно развели руками – не было, мол, никого. Василий побежал назад, полагая, что жена могла зайти к кому-нибудь из своих подружек в деревне и теперь уже дома. Но дом встретил его темной пустотой. Понял Василий, что случилось что-то неладное. Заблудиться его жена не могла – негде блудить, дорога одна, и он снова рванул в сторону соседней деревни, оглашая леса криками – пока не охрип. Но все напрасно.