Лев Трутнев - Живи и радуйся

Зимние дни хотя и коротки, но жадны и неустанны. Как волны накатываются они один за другим, медленно, но неотступно, смывая все те запасы, которые копят лето и осень. А копить, кроме картошки, было нечего. Война хотя и кончилась два с лишним года назад, да её отголоски еще гнули нас к скудному бытию.

Я представлял, как вечером матушка нажарит большую сковороду картошки и мы будем досыта есть горячую, с парком, рассыпчатую вкуснятину, не боясь обидеть друг друга, а то и гребануть лишнего. Потому что, на первый случай, картошки будет нажарено с горкой: столько – сколько может уместиться в большую чугунную сковороду.

Лопата задела край творила, глухо стукнул верхний венец сруба, мягко запружинила солома, наложенная сверху для утепления. Я еще несколько раз скребанул лопатой по остаткам снега и взялся за вилы. Не единожды пробитая осенними дождями, промороженная насквозь, солома все ещё пахла полем, талой землей и глянцевито поблескивала. В несколько приёмов я отбросил её в сторону. Открылся сруб лаза, рожки вил глухо застучали в дощатую крышку, звякнуло железное кольцо на ней. Остаток соломы я выгреб руками.

Тяжелая набухшая крышка, плотно лежащая на выступах сруба, подалась с трудом. Упираясь ногами в край сруба, я едва её поднял и тут же уронил. Так зло и неприятно пахнуло из погреба. Холодея от страшной догадки, я снова рванул на себя крышку. Запах гнили был настолько сильным, что в горле запершило. Дыхнув пару раз, я почувствовал тошноту и головокружение. Отвернувшись, я подождал с полминуты и наклонился, заглядывая в темный провал погреба. Снова тошнотворно засаднило в горле. Сомнений больше не было – сгнила картошка! Я вскочил, роняя крышку на солому, перемахнул через прясла и кинулся в избу.

День хотя и был слепой, а все светлее, чем в хате, и с лету я в ней ничего не увидел – изба показалась чернее погреба.

– Открыл? – послышался голос деда, и я разглядел его силуэт возле печки.

– Открыл. Да что толку – картошка сгнила. – Как не старался я выдать волнение, но голос подвел своей дрожью.

– А ты хорошо глядел? – Дед привстал со скамейки.

– Глядеть – не глядел, но из погреба воняет так, что тошнота голову кружит.

– Эх, мать её в корень! – Дед засуетился. – Там же и семенная! Это я, старый хрен, виноват! Закупорил плотно, рассчитывая на сильные морозы, а зима оказалась сиротской.

Я глядел в маленькое, непривычно чистое ото льда окошко, и едкие слезы точили мне глаза. Надеясь еще на чудо, я понял, что подкатило страшное время.

– Лезть надо – может, кое-чего и выберем. – Дед зашаркал тяжелыми, в заплатах, валенками, одеваясь.

Непрошенные слезы высохли так же неожиданно, как и появились. Я сдернул шапку и пригладил волосы.

– Пусть немного остынет, а то задохнуться можно.

Надежды деда не оправдались. Напрасно я, преодолевая вязкую тошноту, рылся в отвратительном месиве – твердых клубней не оказалось.

– Что делать? Что делать? – скорбно повторяла матушка, темнея глазами, когда мы вечером собрались за столом. – В подполе – не картошинки…

– Пойду к Степину, – решил дед, – буду взаймы клянчить, а то протянем ноги в мирное время. Семенной-то картошки, может, и наберем по всей деревне, как люди огороды посадят, а вот тянуть до зелени не на чем….

Один раз я ходил за чем-то к Степиным по просьбе деда и боялся сделать лишний шаг от порога – так старательно была ухожена их изба. Оно и понятно: тетка Федосья Степина, имея какую-то справку о болезни, в колхозе не работала, а Семен Егорович служил заготовителем в районной конторе. Поэтому или по другой причине они жили лучше других.

– И ты со мной пойдешь. – Дед похлопал мне по плечу. – Вдруг Семен расщедрится и мешок картошки даст – нести придется… На том и порешили.

Густо, с едва заметной синевой, чернело беззвездное небо, сливаясь со степью. Уныло стояли дома, слабо блестя освещенными окнами. Глухо и пусто было вокруг.

– К бурану, – сказал дед, выйдя на заметную среди снега дорогу. – Через полмесяца май, а все непогода. Водолом будет страшный…

Изба Степиных стояла обособленно, в глубине двора, и длинно, сутуло темнела на фоне снега. Два ее ближних окна светились, бросая блики на кусты палисадника.

– Лампу жгут, – кивнул дед на свет, – не то что наша коптилка, ишь, как ярко. Надо бы постучать, а то калитка у них закрыта.

На стук в окно выглянул Степин и вышел нас проводить.

– …А этот на что? – ткнул он в меня пальцем, поняв дедову просьбу. – В степи и лисиц, и горносталей всяких уйма, пусть ловит – отоварю.