Лев Трутнев - Живи и радуйся

Ноги у меня застыли, и я заторопился в темный проем дверей базы.

В базе держался отсвет от двух керосиновых фонарей, подвешенных на столбах, и видно было и клети, и коров… Тени метались по залосненным стенкам, по желтым жердям, соломенной крыше.

– Отвязывай с этого края, – сказала мне Шура, махнув рукой вправо. – Да остерегайся. Они сейчас пить рванут, затоптать могут…

Открыв ворота первой клетушки, я смело шагнул к худой, с выпирающими ребрами корове. Цепь, до блеска вышарканная о палки яслей и сено, легко снялась с широких рогов. Корова резко мотнула головой, едва не зацепив меня, и, круто развернувшись, выскочила из стойла. Вторая корова, почти безрогая, лежала. Глаза ее были тусклые, бока ввалились.

– Эту не трогай! – крикнула Шура. – Ей на руках воды принесем.

– А чего? – не понял я.

– Слабая, не встает. – Шура суетилась, гнала коров к выходу. – Пока четыре у нас таких, а по весне половину за хвост поднимать придется: корма-то почти не осталось.

Гуськом, горбатясь, шли коровы на мороз, к колоде с водой, теснились возле нее рядами. Я стоял и смотрел, как они медленно цедили темную, в снежных икринках, воду, жгуче холодную, отдающую илом, и ежился в мнимом ознобе.

Показался возок с сеном. Федюха с Васиком медленно шли за ним, усталые, с повисшими в бессилии руками. В желто-белом, с прозеленью, сене торчали вилы.

Из ворот базы показались девчонки с ведрами. Они направились за водой для немощных коров.

– Ну как, жених, уморился? – Это опять Настя меня зацепила. – А мы каждый день так, да по три раза…

– Шел бы ты в базу, – легонько толкнула меня коленом Маня.

– Давай с нами, – позвал Федюха, – у травы теплее…

Из лесов накатывались сумерки. Первые звездочки зажглись за деревней. В ближней базе заблестели окна – там тоже зажгли фонари.

Возок медленно, рывками, двигался по проходу, и ребята спихивали вилами сено на ту или другую сторону саней. Несколько кучек уже темнело вдоль базы. К острому запаху навоза прибавился запах сена, чистый, дразнящий.

– Вот учись, – с какой-то ноткой обреченности сказал Федюха, – быкам хвосты покрутить всегда успеешь, быстро руки вывернут. На себе вот испытал. Нам-то теперь куда соваться, засупонились – тут и застолбят до армии, а ты, говорят, башковитый…

Слушал я его и жалел, понимая, что тяжело ребятам в скотниках с этих-то лет, но такова обстановка и установка, как сказывал дед, переживая за Шуру.

Шура вернула меня к действительности, крикнув:

– Сейчас скотина побежит назад, сторожись, а то стопчут!

Я притаился недалеко от нее, поглядывая на затемневший проход в полуоткрытых воротах. В нем показались первые коровы, и Шура кинулась направлять их в клетушки, забегала туда-сюда, замахала руками.

– Уйди лучше с дороги! – Это она мне снова крикнула, заметив мое стремление помочь ей. – Все равно не знаешь, куда какую ставить!

Пришлось отпрянуть в уголок, за клетушку.

Крики девчат, чавканье навоза под копытами сопевших в недовольстве коров, лязг надеваемых на рога цепей…

Встрепенулся где-то воробышек под стропилом, разбуженный этим шумом, и затих, и каким-то бутафорским показалось мне это оплывшее полумраком пространство, голоса в нем, тени, запахи… Будто игра какая-то или сон. А может, сном была та недавняя жизнь? Похоронка на отца. Победные веселья по возвращению фронтовиков… Мысли, мысли…

– Помоги сено распихивать по яслям, – тряхнула меня за плечо Шура, – закостенел поди. – Она набрала увесистый навильник и потянула в первое стойло.

И я заторопился, набирая охапку шелестящего сена, пахнувшего летом и озером.

Корова валила с ног, тычась мордой в сено. Рога ее опасно мелькали перед лицом.

Не без труда запихал я поноску в ясли и кинулся за другой охапкой, для другой коровы… Грелась спина, грелся затылок, грелись ноги. Мысли гасились, не успев вспыхнуть… Шло время, венчалось дело…

Закончив таскать сено, я снова притаился у ворот клетушки и стал глядеть на тусклые огни фонарей, на движущиеся по стенам тени от коров и доярок, на большие сани с флягами, появившиеся откуда-то. Слышался хруст поедаемого коровами сена, тяжелые их вздохи, тугие удары молочных струй в ведра, бряканье фляжных крышек, тихий говор. И снова раздумья: уедут большие сани с флягами, наполненными свежим молоком, к приемному пункту. Перегонят на сепараторе это молоко в сливки и – в райцентр. А там, на маслозаводе, собьют из сливок масло, которое пойдет неизвестно куда и кому и почему не нам? Ел я кашу с маслом в первый год войны, когда у деда еще кое-какие запасы были, – вкуснятина. Когда теперь еще придется пробовать такую?..