Владимир Казаков - Воскрешение на Патриарших

А ведь, может, это и есть счастье? Мне хорошо. Мне радостен человек, который со мной. И ему совершенно небезразличен я. А это – редкость, неимовернейшая в моей биографии. Дичь. Бурый мишка с бочкой меда в Сахаре.

– Смотрите, смотрите, дельфин… – детский голосок дрожал от нетерпения.

Ну вот. Это все сказка. Сон. Сейчас все кончится, и я очнусь. Не бывает дельфинов в Москве-реке. Как интересно, значит, путешествия во времени меня не удивляют уже, а вот дельфин в Москве – тот тревожит? Нет… Это просто во мне гадость внутренняя зашевелилась. И дело не во временных скачках. И не в дельфинах. Меня полюбил человек, а мне страшно. Вот и все… А дельфин…

Я посмотрел на группку детей, столпившихся у борта. На волнах кувыркался довольно большой надувной дельфин ярко-желтого окраса. Интересно, как все поворачивается. Значит, дельфинов в Москве-реке нет, но – вот же он. Кто скажет, что это не дельфин? Значит, грань между «бывает» и «не бывает» лежит не в плоскости реальности или существования предмета. В чем-то другом. В тебе самом, что ли.

Дельфин, бликуя, исчезал за кормой. Ленка о чем-то оживленно говорила. Я ее не слышал. Почти. Ветер относил куски фраз к воде, и они скорее доставались странному желтому дельфину. Иногда отдельные слова я улавливал. А сказать ей, чтобы она села поближе и говорила громче, я не хотел. Мне сейчас было, наверное, не до этого. Я пытался хоть немножко выждать и хоть понять, что происходит у меня в душе. А ведь происходит! Я знаю.

…Мне было двадцать четыре тогда, а он старше.

…Намного…

…А почему нет…

…Он вполне хороший был…

…Все не так.

…А тот был совсем другой.

…Настоящий. А врач нет. Понимаешь?

…Это просто.

…Хотя, наверное, он любил меня. Но это же неважно.

…Жестоко, но неважно.

…А тут любила я. Это главнее.

…А потом все.

…Понимаешь, я и не знала про наркоту.

…Как я старалась, вся изошла на него.

…И окно распахнуто. И его нет.

Я уже не понимал, говорит ли это Ленка, ее обрывки фраз доносят до меня брызги Москвы-реки или все женщины опять перемешались у меня в голове, сливаясь невероятным образом в ту одну-единственную, с которой есть свет и нет тьмы.

Медленно проплывающие слева желтоватые сталинские коробки Министерства обороны еще больше укрепляли меня в мысли об искусственности окружающей жизни. Это же типичные декорации! Сцена. Колосники. Лонжи и кулисы. Партер-бельэтаж. А река, закованная в гранит, это уже не совсем река. Это декор города. Типа фонтана. Или бульвара с фонарями и беседками. Или сточная канава. Красивый сортир. И мы плывем по этому сортиру с радостью. Потому что и это для нас большое дело – вырвались на волю. Я совсем не издеваюсь, нет ничего постыдного в канализации. Просто надо понимать, что реальная река – это совсем другое. Все равно, что говорить, что все небо – это синий квадрат в оконной раме.

– Ты понимаешь, как это страшно, – наконец посмотрела мне в глаза Ленка.

– Конечно… конечно… – вздрогнул я.

Улыбающийся великан торчал аккурат за нами, километрах в трех, его башка высовывалась метров на двадцать над линией воды, чайки пугались, орали и путались в его развевающихся волосах. Смешно надувая щеки, он нагонял ветер на Москве-реке. Причем делал это по многовековой привычке или по забывчивости. Надобности в надувании парусов давно уже не было. Кстати, а может, ему просто нравилось это делать? И он плевал на производственную необходимость двигать волны и суда, вызывать наводнения и штормы. Может, ему просто было в кайф.

Вот я только что вспоминал своих несбывшихся женщин. Ведь все они относились ко мне очень хорошо, больше того, я практически уверен, что, попроси их о помощи, если мне будет совсем худо, они точно придут ко мне на помощь. Но при этом они никогда не свяжут жизнь со мной. Почему? Они такие плохие?! Упаси Господи. Хотя многие делали мне больно, я никогда не скажу ничего плохого о них. Они реально лучшие. И почему такие вот лучшие, хорошие, а ведь я выбирал именно их, добровольно выбирал, никогда не выбирали меня?