Владимир Казаков - Воскрешение на Патриарших

Мы подошли к своим. Поздоровались. Один, сильно волосатый, уже стоял с опущенными в асфальт глазами и ничего не говорил. Даже не пытался.

– Кольку видели? – спросил второй из этой пары, худощавый пожилой еврей, похожий на утконоса-боксера.

– Привет, Марк. Вложились, восемь рублей выдали.

Марк протянул руку к портфелю, скособочившемуся на полке, окружавшей по периметру все заведение, на уровне плеча. Или носа Марка. Портфель был отвратительного поносного цвета, надо сильно постараться, чтобы отыскать настолько гадкий цвет. В руках у Марка появился потускневший стакан и ноль восьмая бомба «Белого крепкого». Он нацедил три четверти стакана, посмотрел по сторонам и протянул мне. Я подумал и выпил.

Дядя Миша протянул руку за поставленным на полку стаканом.

– А тебе не дам, – спокойно и твердо сказал Марк. – Ты вчера Модильяни обосрал.

– Я и сейчас скажу, что это дичь ди-чай-шая! И фуфловая притом! – Было видно, что дядю Мишу расстроила такая постановка вопроса с наливанием.

– Да как ты… сморкота… имеешь право так говорить! Ты! Дальше павильона «Птицеводства»…

– Да я в своем деле собаку съел!

– Ты ее не съел! Ты ее выпил!

– А пошел ты! Сейчас Колька принесет, и хрен тебе дам! Модильяни! Да раскрутили фуфельщика такие же халтурщики типа тебя!

– Это я-то халтурщик, болонка ты малограмотная?

– Да мне однохерственно, что ты там бормочешь!

– Вот-вот! Все вы такие, а на Модильяни тявкаешь! Сказал бы по-человечески, культурно – монопенисуально! А то однохерственно! Привык в портянку сморкаться!

Рядом стояло кружек шесть, полных, с пивом. Мужчины яростно заспорили. У дяди Миши лицо накалялось до глинтвейнового состояния. Марк, наоборот, от злости мертвецки серел.

– Наше?

Марк на секунду отвлекся и судорожно кивнул. Я спокойно пил пиво. Стараясь не думать ни о художниках, ни о Модильяни, ни о чем. Просто смотрел на полоску неба, торчащую в широкой щели между загородкой и крышей.

«Crazymusic, crazy music for crazy people, crazy people… a-a-a, a-ha, a-a-a-ha, e-e-ee…»

Вот что мелькнуло в голове. Демократия, которая наступит лет через десять, закроет пивные, якобы для пользы народа, как же, здесь грязь и рассадник пьянства. И тем самым прихлопнет тысячи, сотни тысяч людей. Художников, типа этих мужиков, одиноких пенсионеров, которые приходили сюда, чтобы не сидеть вечно в квадрате комнаты, переполняя пространство одинокими мыслями, даже этих татар, среди которых назревала драка. Это же для них тоже – выход в свет. Свет. Да. Для большинства маленьких людей пивная – это светлая часть жизни. Здесь приятели, друзья, здесь ты не один в пустоте мегаполиса. Новости, футбол-хоккей, женился-развелся-попал в ментовку. А это так важно. А сломают пивные – и сломаются люди. Исчезнет их мир. Они начнут спиваться, сходить с ума, упершись в зеркала прожитых лет. А потом квартиры, тут в окрестностях, станут золотыми и бриллиантовыми. И шустрые мальчики станут их выкидывать на помойку. Иногда даже не позаботясь предварительно убить.

Мне вдруг стало стыдно. Я знаю, что с ними, со всеми здесь стоящими, станет очень скоро. И вот с тем работягой в спецовке, прибежавшим со стройки перехватить кружку, и с теми двумя майорами-танкистами в углу справа, прячущими завернутую в газету водку. Всего через полгода начнется бойня в Афганистане. Через десять лет страна будет на грани голода. В городах и деревнях будет господствовать бандит. Вспыхнет гражданская война. А чеченская война – это именно гражданская. Равно как и в Приднестровье, Карабахе, Абхазии, Таджикистане. И СССР исчезнет.

Я знаю про крах страны. Про нищету и голод. Про крушение идеалов, которым они отдали все, про крах их жизни, который они с ужасом встретят стариками. И вспомнил вдруг о Ленке, там, у Виталика. С ней же случится все то же самое! А она мне дала ключ! Может, она и правда меня ждет?

Я кивал головой уже вернувшемуся с добычей Коле, глотнул еще из тусклого от прошлого вина стакана. И как-то незаметно для себя и для моих приятелей оказался на улице. Через некоторое время я уже вздрагивал в 31-м троллейбусе и ехал на Метростроевскую, Остоженку, в Коробейников переулок.

Ленка сидела на кухне у самого окна, спиной к двери, в трусиках, майке, по-обезьяньи подтянув пятки на сиденье стула. Перед ней на подоконнике торчала ополовиненная бутылка болгарского вермута.

– А я подумала, ты больше не придешь, – сказала она, не оборачиваясь.

– Извини, так вышло. Так получилось. Я хотел…