Сергей Зенкин - Листки с электронной стены

Всемирные научные конгрессы (например, нынешний конгресс Международной ассоциации сравнительной литературы в Вене), как и большие грантовые конкурсы, интересны возможностью увидеть, «что сегодня носят» — какие темы и идеи считаются модными, интересными и проходными в нынешнем научном мире. Только на грантовом конкурсе это видно лишь экспертам и членам жюри, а на конгрессе — всем участникам.

Вот, например, в теории литературы вошло в моду понятие «погружения в вымысел» (fictional immersion, immersion fictionnelle). Его изобрели много лет назад европейские ученые, экспортировали в Америку, а теперь реимпортируют назад в Европу как новое слово в теории литературного текста (а равно фильма, компьютерной игры и т.д.), позволяющее моделировать опыт потребителя культуры. Читатель/зритель «временно приостанавливает свою недоверчивость» (Кольридж), позволяет себе увлечься фабулой, переживает ее как реальные события с реальными персонажами; такое погружение неравномерно, в тексте выделяются более «иммерсивные» и менее «иммерсивные» зоны — среди последних, например, рамочные эпизоды, когда мы еще не или уже не помещаем себя внутрь него. Получается модель текстуальной динамики, вроде бы выгодно отличающаяся от статичных семиотических описаний прошлого (ныне изрядно забытых).

Одна беда: установить конкретное «погружение» очень сложно — читателя ведь так просто не расспросишь, нужны статистические обследования с поправкой на wishful thinking респондентов, а это уже другая профессия, практическая социология, которая литературоведам незнакома и скучна. Поэтому участники секции о «погружении», привычные к анализу текста, хитрили — пытались выводить факт «погружения» из него самого: искали в романах «иммерсивные» эпизоды, где в чей-то чужой вымысел погружается один из персонажей (например, его соблазняют, может быть даже обманывают); или где мотив «погружения» вообще встречается в буквальном, а не переносном смысле (герои купаются в море…). Предполагается, что читатель не упустит случая подражать симпатичному герою и сам куда-нибудь сладостно погрузится — не в морские волны, так в художественный мир. Для этого приходится, правда, отвлекаться от целостного текста, изымать из него кое-какие эпизоды, отдельные (вообще-то сомнительные) свидетельства персонажей, переживших увлеченность, завороженность и так далее. Или еще пытаются усилить идею «приостановления недоверчивости» и заявляют, что в литературе имеет место настоящая вера в происходящее, каковая опять-таки может дублироваться верой кого-то из персонажей, чьи чувства уже поддаются документации. Однако веру доказать еще труднее, чем эстетическое «погружение»: а вдруг это тоже лишь условность, игра, семиотический эффект реальности?

Когда-то структурализм в поисках научной строгости сосредоточился на объективной данности текста; потом рецептивная эстетика раскритиковала его за недооценку читательского опыта (некоторые структуралисты и сами были готовы вести эту критику), и вот теперь структуры текста уже отвергнуты, исследователи любят читателя как своего ближнего, зато о его отношениях с текстом могут только гадать или рассуждать вообще. Одно из двух: либо живая истина, либо научная доказательность.

Снова вспоминается мысль, которую высказывал Ален Бадью в своей последней книжке, пытаясь осмыслить современный терроризм: человек сначала становится экстремистом («фашистом», по терминологии Бадью), а потом уже находит для своего оправдания исламистскую идеологию, как раньше находил коммунистическую или еще какую-нибудь. Тут важно правильно понимать термин «фашизм»: Бадью имеет в виду не вообще «супостата» и «негодяя», а конкретно тип ресентиментного сознания, когда люди, переживающие собственную социально-историческую ничтожность в современной цивилизации (отдельный вопрос — насколько она справедлива), пытаются мстить за нее всей этой цивилизации. Социопаты, которые добиваются, чтобы общество признало их хотя бы в качестве врагов.

Собственно, вокруг этого и развертывается нынешняя «война с мировым терроризмом»: она не столько за власть (террористы не претендуют на реальную власть) и даже не столько за жизнь и безопасность конкретных людей, сколько за имя, за флаг, за то, кого назначат или не назначат абсолютным врагом и негодяем. Террористы, сегодня прежде всего исламские, хотят для себя этого титула мирового зла, а массовое сознание делает уступки их претензиям, исподволь подставляет на место конкретных социально-психологических «фашистов» — абстрактных фашистов-супостатов; скверным симптомом является уже прижившийся внутренне противоречивый термин «война с терроризмом», потому что с терроризмом не воюют, те, с кем можно воевать, — это уже не «террористы». Так устроено военное сознание: война начинается, когда враг назван врагом, когда в его побуждениях уже не нужно больше разбираться и в его сообщники можно зачислять всех, кто окажется с ним рядом (в данном случае — всех мусульман). И здесь большая опасность для современного мира: террористы пытаются спровоцировать его на войну — в пределе на мировую войну, у них даже есть для этого удобная идеология джихада, — и неизвестно, хватит ли ему мудрости не поддаться.