Сергей Шустов - Бах

Он не находил вокруг той музыки, которая была способна спасти его. Он должен был создавать ее сам. Это двигало его вперед в кромешном мраке непонимания и отчуждения. Он творил ее для себя. А не для окружающих. Ведь даже подарок в 1747 году королю Фридриху II (во время своей поездки в Берлин) он назвал «музыкальным приношением». Это достаточно редкий случай в творчестве Баха — приносить кому-то чужому (не жене и сыновьям своим, тут другой разговор!) в дар свои творения. Бах словно подчеркивал: да, я могу написать музыку по заказу, но это — моя жертва. Собственно, по настоящему перевод с немецкого слова «Opfer» так и звучит — «жертвоприношение»…

…..

Бах творил в пустоте. Многие его произведения никто не слышал. Даже он сам. Так как в одиночку не мог их исполнить.

А, может быть, он понимал свою историческую роль как демиург? Как творец истинно Нового? Того, что не может еще никак иметь слушателей и зрителей? Ведь Бог творил мир без свидетелей!

Упорно, невзирая ни на какие жизненные коллизии, он творил. Он был одержим идеей Творения! В таком случае мир вокруг него и должен был оставаться полупустым: ведь он наполнял его новым смыслом…

Находить друга по одному только признаку — по его отношению к Баху, стало для меня наваждением. Наваждением болезненным и приятным одновременно. Приятным — потому, что это действительно оказывался друг, если только он понимал Баха также, как и я. В этом нет ничего удивительного, так как, по-видимому, люди, сходно понимающие одну и ту же музыку, оказываются внутренне сходно устроенными, и потому быстро сходятся (да простит мне благосклонный читатель столь неуклюжий каламбур!).

Болезненным — потому, что искать и находить таких людей было для меня крайне сложно, даже трудно, но — непреодолимо. Это было наваждением. Это сопрягалось с переживаниями, душевными усилиями и, порой, даже потрясениями. Разумом часто я пытался понять и объяснить себе, что вот этот замечательный собеседник, совершенно имеющий дикие представления о Бахе, имеет полное на это право, но, с другой стороны, душой я уже никак не мог его принять в свои открытые дружеские объятия.

Конечно же, отношение к Баху не являлось, да и не могло никак являться единственным критерием отбора в друзья. Это было бы просто глупо. Жизнь слишком сложна, чтобы так просто, по такому принципу «кидания монеты» устраивать человеческую дружбу. Но — уж если найденный мною человек понимал Баха сходно с моими представлениями, то он становился для меня безоговорочно близким. По духу. Как это ни тривиально (и пафосно одновременно!) звучит…

Болезненность поиска состояла еще и в том, что люди, как я вскоре убедился в этом совершенно, постигающие Баха, идущие к нему как к Богу, редко раскрывают свой путь поиска другим. Он, этот путь, сокрыт в глубинах души, — и его не так-то просто обнаружить при первой встрече с таким человеком. Больной, принимающий лекарство, не афиширует это всему свету. Молящийся не нуждается в свидетелях. Решающему жизненные задачи мельтешащие вокруг люди только мешают. Медитирующий или погружающийся в раздумья ищет уединения…

Здесь сказывается еще одна объективная особенность музыки Баха. Она не ораторствует и не витийствует. Бах говорит с Человеком один на один. Он не выступает перед толпой на митинге. Ниточка к сердцу у Баха всегда единична. Она или есть, или ее нет (вновь я повторяю эту мысль, да простит меня читатель!). Он не зовет народы за собой. Он не вождь и не полководец. Ему необходимо единичное, уникальное, конкретное человеческое сердце. Только через него, только таким способом он может поведать всему Миру свои откровения.

Как пятый Евангелист.

Баху можно многое приписать. Точнее, его музыке. И приписывают. Это очень легко. Можно, например, вообразить, что его рукой водил по нотописцу Бог. И тогда в хорале или контрапункте следует читать законы мироздания, скрытые, зашифрованные от непосвященных.