Сергей Шустов - Бах

«Труд отдельного, конкретного человека» — сказали мы фразу выше. Не есть ли все необозримое море искусства состоящим исключительно из великого, неисчислимого множества трудов и усилий отдельных, конкретных людей? Разве не так? И — каждый вслушивающийся, всматривающийся и пытающийся понять — причастен к этому морю. А также — спасающий. И сохраняющий.

Спаси и сохрани, — молим мы Бога. За кого? Ниточка к сердцу всегда единична…

…..

…Теперь настала пора представить нам еще одну сцену. В 1829 году (через 80 лет после смерти Баха!) в Берлине юный Феликс Мендельсон впервые исполняет всеми забытые «Страсти по Матфею». Это так пишут — «исполняет». На самом деле «Страсти», этот баховский гигант (до 1829 года он никогда не звучал целиком!), не по силам одному человеку. Мендельсон совершает подвиг: он собирает музыкантов буквально со всей Германии. Для того, чтобы «исполнить». Но даже и сейчас дирижеру и постановщику Мендельсону приходится сокращать, изменять, подправлять эту «махину»: ее не выдержат ни сцена, ни исполнители, ни слушатели! Шутка ли — целых три часа непрерывной музыки!?

В растерянности и изумлении «предстоит», должно быть, Мендельсон перед вздыбившейся громадой. Какие чувства испытывает он, рассматривая и изучая еще неведомую миру партитуру? Наверное, то же чувствовал Шлиман, раскапывающий занесенную песками Трою. Наверное, те же чувства переживал Колумб, ощущая преддверие новой Земли. Наверное, ту же дрожь чувствовал реставратор, обнаруживший под слоями свежих красок холст со следами кисти Рембрандта…

…Мендельсон взволнован. Все готово. Оркестр ждет взмаха дирижерской палочки. Безмолвно и сурово стоят хоры. Затаился в сумраке сцены орган. Сейчас публика в зале затихнет, исчезнут лишние звуки, кашлянье, шарканье ног, скрип кресел, наступит тишина, — и притихший, покорный мир услышит первые шаги того, что казалось потерянным, забытым, занесенным песками времени навсегда…

Мендельсон вздрагивает. Словно кто-то невидимый толкнул его руку. …И вот из реки Забвения, из оцепенения возвращаются к нам звуки первого, почти десятиминутного по длительности хора «Страстей». Его начало — послушайте!, — словно откуда-то из глубин времен, из-под земли или с небес, медленно и величественно, отталкиваясь от самой глубокой тишины, с нарастающим гулом и тревогой приближается… Что? Что это? Каждый человек видит и слышит свое: в этом — труд отдельного человека…

Бах вернулся в мир, чтобы больше уже никогда его не покидать!

Жизнь состоит из отрывков, островов, хотя и кажется на первый, очевидный, взгляд сплошным, беспрерывным потоком. Как процесс. Как река. Как дорога.

Я ехал на машине по пустынному шоссе поздней осенью. День стоял солнечный, и остро пахло подхваченной морозцем листвой дубов. Кругом, по обочинам шоссе, мелькали желтые и багряные леса и перелески. А в магнитоле неожиданно зазвучал Бах.

Сколько существует сейчас переработок, обработок и «недоработок» баховской музыки во всевозможных, порой вычурных и ультраавангардных стилях, — просто невообразимо! Мне, например, сразу же пришло на ум недавнее выступление американского музыканта и композитора Джоэла Шпигельмана, виденное по телевиденью. Он талантливо и самозабвенно «творил» джазового Баха! Это, конечно же, говорит о том, что баховская музыка популярна необычайно. И популярность эта продолжает нарастать! (Хотя популярность следует тоже трактовать осторожно).

…Это была обработка хорала «Иисус оставляет меня в радости» в стиле нью-вэйв. Этакая проповедь с помощью электричества, рок-н-ролла и кока-колы. Я со скепсисом слушал первые такты, чутко уловив, как мне поначалу показалось, желание авторов обработки придать Баху «стильный», современный вид. Но чем дальше я слушал, тем сильнее и могущественнее пробивался истинный Бах сквозь синтетические звуки — и, парадоксально, но они ничуть не мешали ему.

Весь хорал был построен словно на ритмичном биении сердечной мышцы; и мягкая, нежная, сначала возвышенная и радостная, а в середине — печальная, тема хорала сопровождалась мерными ударами успокоенного и умиротворенного, а затем взволновавшегося и пребывающего в трепете человеческого сердца.

Плавно неслась машина по пустынному шоссе. Краски осени — багрец и золото — сверкали под чистым небом вокруг меня. Я ощутил вдруг биение своего сердца: оно приспосабливалось к тому, другому, которое мерно трепетало в хорале. В тот момент, когда сердца — мое и хоральное — забились наконец в унисон, я вдруг резко ощутил какое-то удивительное чувство; как будто я уже был на этой Земле когда-то, и был такой же день с его яркими красками, и также осень сверкала своим пурпуром, и то же стремительное движение мимо этих красок, мелькающих за окном машины с двух сторон, несло меня вперед.